ФИЛОСОФИЯ
И

Решение выступить с лекциями по философии эколо-
гического кризиса в Москве 1990 года может показаться
ошибочным, и притом по разным причинам. Прежде всего,
сама тема представляется проблематичной. Никто сегодня
уже не отрицает того, что экологический кризис является
важнейшей политической проблемой, но при чем здесь фи-
лософия? Она не дает прогнозов о большей или меньшей
вероятности наступления климатических катастроф, и,
точно таким же образом, вряд ли именно ей будут задавать
вопросы об экологической приемлемости отдельных техно-
логий. Итак, проблему экологического кризиса должны со-
вместными усилиями решать самые разные науки, к приме-
ру биология, география, химия, инженерные науки, со-
циология и политология, поскольку им всем это по праву
вменяется в обязанность. Но зачем же обращаться к фи-
лософии? Не лучше бы ей, не вторгаясь в сферу компе-
тенции наук специальных, сосредоточиться на своих тра-
диционных дисциплинах, в число которых философия эко-
логического кризиса никогда не входила? Но даже если бы
подобная дисциплина и была теоретически осмысленной.
то почему, во-вторых, эти предварительные размышления,
никоим образом не исчерпывающие, а лишь слегка затра-
гивающие данную тему в первом приближении,—почему
они должны излагаться именно в Москве, и притом весной
1990 года? Неужели слушающие меня дамы и господа, ко-
торые оказались в центре великого кризиса, не ждут от
западного философа, в первую очередь, всемирно-истори-
ческих наблюдений о революционном 1989 годе, самом, конечно же, значительном годе послевоенной истории? Причиной этого явились не только преобразования на востоке Центральной Европы, но и совершенный кризис марксизма - могущественнейшей философии системы легитимации современности.

Относительно этого вопроса я заранее уверяю вас в том,
что в последующем философско-исторические размышле-
ния о 1989 годе сыграют известную роль. Хотя мы не знаем,
как события будут развиваться в дальнейшем, более того,
мы не знаем, ожидает ли нас впереди добро или зло, пос-
кольку и то и другое, особенно последнее, остается вполне
возможным, тем не менее уже сегодня можно сказать, что
1989 год круто повернул течение не только европейской, но
и мировой истории. Мы сможем лучше понять амбивален-
тность возможного развития; если сумеем соотнести его с
обширнейшими философско-историческими перспективами. далеко превосходящими непосредственные задачи
ближайших лет (к примеру такие, как решение германско-
го вопроса, или, что является еще более важным, государст-
венно-правовая перестройка в Советском Союзе). Однако
подобное соотнесение представляется совершенно невоз-
можным вне осмысления экологического кризиса. После
осенних событий 1989 года уже недопустимо обходить вни-
манием экологический кризис, и даже новое распределение
власти в Европе выглядит в сравнении с ним делом третье-
степенной важности. Роковые экологические катастрофы
неотвратимо грозят нам уже в недалеком будущем — не-
смотря на общие усилия отдалить этот срок, несмотря на все
успокоительные и примирительные стратегии. Подобные
убеждения прочно укрепились в сознании большинства лю-
дей, образуя темную первооснову жизненного самочувс-
твия самого молодого поколения развитых государств. Рас-
пространение этих чувств действует отталкивающе, оно
порождает безропотную апатию или, что еще хуже, необуз-
данный гедонизм толпы и болезненный цинизм интеллек-
туалов, которые, примирившись с неотвратимым, ограничат свои желания тем, чтобы потягивать последние капли
из кубка мира, прежде чем тот разобьется вдребезги. С дру-
гой стороны, экологическая опасность не должна служить
оправданием бездействия, и, тем самым, дальнейшей бе-
зумной, стадной гонки к краю бездны. Сказанное относится
к любому предмету, и прежде всего, к философии, которая
не терпит умолчаний. В самом деле, философия занимается
поисками истины, а не той или другой правильностью
(Richtigkeit) - истиной, касающейся всего бытия, в цело-
купности которого человеку — единственному из известных
нам природных существ, способному прислушиваться к го-
лосу нравственного закона, — принадлежит уникальное место.

К судьбе человека философия не вправе оставаться рав-
нодушной, Между прочим, ни один из великих философов
(особенно из тех, кто далеко продвинулся в метафизике,
теории высших принципов—я имею в виду Платона, Ари-
стотеля, Лонгина, Николая Кузанского и Фихте) не от-
махивался от раздававшихся в его эпоху криков о помощи.
Но теперь, когда на карту поставлена не одна лишь судьба
какого-либо отдельного народа, но судьба всего человече-
ства и большей части живой природы, теперь оставаться
безразличным - значит изменять делу философии.
Достоинство человека выражается в том, что он несет в
себе нечто трансцендирующее. Вот почему возможная ги-
бель человечества касается вовсе не только человека. Кол-
лективное родовое самоубийство, за которое человек несет
ответственность, обернется не одной лишь природной ката-
строфой, но и таким кощунством по отношению к абсолю-
ту, в сравнении с которым все случившееся до сих пор (в том
числе и немало поистине ужасных деяний) отступит на
второй план.
Тогда философия — это попытка конечных существ по-
стигнуть нечто абсолютное—возможно, разделит судьбу,
уготованную всем смертным. (Будущее останется сокры-
тым и от философии, не располагающей знанием о гря-
дущих событиях.) Тем не менее сама возможность такого кощунства заставляет нас по-новому взглянуть и на сущ-
ность человека, и на сущность абсолюта, себя человеку
доверившего. Короче говоря, вероятный конец света не мо-
жет не повлиять на антропологию и метафизику. Хотя
возможность эта абстрактно заложена в отрицании непос-
редственного единства человека с природой, которое и от-
личает первого от последней, все-таки реальной опасно-
стью апокалипсис стал лишь в XX веке. Итак, философия
экологического кризиса должна определить место этой опа-
сности в пределах философии истории человеческой куль-
туры.
Почему человек может угрожать своей планете так, как
мы то наблюдаем сегодня? И сохраняет ли при сложившей-
ся ситуации идея прогресса хоть малейший смысл? Решаю-
щую роль здесь, по-видимому, играет господство эконо-
мики и техники, постоянно набирающее силу начиная с
Х!Х столетия. Очевидно, что без философии техники и
хозяйства мы не сможем понять сущность экологического
кризиса. Впрочем, гораздо труднее осознать то обстоятель-
ство, что триумфальный путь хозяйственно-технического
мышления отмечен определенными гуманитарно-истори-
ческими вехами, определенной метафизической
программой нового времени. Признание данного факта яв-
ляется непреходящей заслугой Хайдеггера, начиная с ко-
торого философия истории философии и науки образуют
необходимую составную часть философии экологического
кризиса. Однако же эта дисциплина не вправе ог-
раничиваться лишь констатацией метафизического изме-
рения опасности и ее генезиса. В самом деле, теоретизи-
рующее самоограничение было бы настоящим бедствием в
том случае, если философия действительно несет долю от-
ветственности за начавшийся процесс развития.
Представим себе, что мы оказались посреди замерзшего
озера. Лед трещит у нас под ногами, так что опасность
очевидна. Но только знать о ней—недостаточно; от гибели
надо искать спасение. И мы надеемся на то, что с помощью
света философии сможем заметить спасательный берег, скрытый от нашего взора густым туманом. Более того, фи-
лософия поможет нам избрать верный путь, и мы будем
продолжать двигаться вперед, так как путь назад гораздо
длинней чем путь вперед.
В философии экологического кризиса, наряду с тео-
ретической частью, следует различать также и практичес-
кую. Непреходящая заслуга такого расширения (с выходом
за пределы философии Хайдеггера) принадлежит X. Йона-
су*, по праву занявшему место среди великих философов (3)
Особенно важным представляется то, что в своей практиче-
ской философии экологического кризиса X. Йонас рас-
сматривает не только этические, но и политико-филосо-
фские вопросы: ведь экологические проблемы не решаются
с помощью одних лишь максим индивидуальной этики, и
следствия для политической философии здесь неизбежны.
В работах Йонаса, разумеется, еще отсутствуют подходы к
экологически приемлемому переустройству экономики,
развитые только в 1980-е годы. Размышления эти имеют
особое значение, ибо сущность нашей эпохи определяется
экономикой. Заблуждается тот, кто полагает, будто бы с
экологическим кризисом можно справиться с помощью од-
них лишь экономических мер. Экологический кризис обус-
ловлен “стрелками”, направлявшими движение к конкрет-
ным ценностям и категориям, без корректировки которых
нам так и не удастся приступить к радикальным измене-
ниям. При переориентации категорий, как предполагают,
понятие природы должно стать центральным, так что само
отношение человека к природе будет пониматься иначе,
нежели то делалось в большинстве философских и научных
теорий нового времени. Требуя перевести “стрелки”, мы
подвергаемся опасности стать интеллектуальными консер-
ваторами, поскольку отказываемся от главных, неотьемлемых интеллектуальных достижений современности. Нельзя отрицать что некоторые из экологически ориентирован-
ных мыслителей, и прежде всего Хайдеггер, не устояли
перед подобной опасностью. (Тем радикальней будет рег-
рессия, чем дальше в прошлом ищут пропущенную “стрел-
ку”. Иной раз ее находят где-то перед Декартом, иной раз—
у древних греков, а иногда—у ветхозаветных пророков, с
их представлениями о Боге.) Впрочем, эти попытки не вли-
яют на конечный вывод: без изменения направления ны-
нешнее развитие продолжаться не может.

Мне кажется, что одной из основных потребностей на-
шего времени является потребность в философии природы,
которая смогла бы сочетать автономию разума с самодовле-
ющим достоинством природы.
Из сказанного становится ясным, что созданию фи-
лософии экологического кризиса должны способствовать
самые различные; если не все философские дисциплины, а
именно: метафизика, философия природы, антропология,
философия истории, этика, философия хозяйства, поли-
тическая философия, философия истории философии. По-
добное требование, пожалуй, покажется преувеличенным;
впрочем, действительно, нет никаких сомнений в том, что
этот вынужденно многоаспектный подход к решению проб-
лемы сильно затрудняет дело. Именно здесь, видимо, и
следует искать одну из причин игнорирования данной дис-
циплины. Однако же именно оно, помимо прочего, делает
возможными новые открытия; особенно же заманчивым и
многообещающим представляется то, что при решении про-
блем экологического кризиса стыкуются самые разные дис-
циплины. философия рассматривает не одну лишь сово-
купность бытия, но и совокупность знания, так что при
решении проблем, которые требуют к себе многостороннего
подхода, можно надеяться на возрождение идеи единства
знания.
Раздробление знания привело к упадку философии и
нынешнему экологическому кризису, тогда как понимание
того, что лишь цельное образование, дающее одинаково
глубокие знания в науках естественных и гуманитарных и
тем самым способствующее появлению людей, которые
внесут свой вклад в дело преодоления кризиса, косвенно
пойдет на пользу и философии. Более того, философия по-
может отдельным наукам теоретически понять причины
экологического кризиса, с тем чтобы успешнее бороться с
ним на практике. Философия также поможет наведению
мостов между самостоятельными дисциплинами, ибо от нее
не скрыто ни место каждой науки в общей системе знания,
ни историческая роль их современных форм в развитии
мышления. Философия, указав границы наукам, сможет
по-новому поставить некоторые вопросы так, чтобы мы мо-
гли получить на них требуемый ответ.
Экология же, в буквальном смысле этого слова, есть
наука о доме. Среди различных материальных домов, где
живет человек, экология выбрала себе величайший: нашу
планету, представляющую из себя ныне нераздельное еди-
нство природных и духовных элементов. Если же говорить
об идеальных домах человечества, то среди них обшир-
нейшим следует считать совокупность бытия, которая и
является предметом философии, поэтому угроза существо-
ванию нашего земного дома связана и с разрушением дома
идеального. Итак, только восстановление идеального зда-
ния, т. е. возвращение на метафизическую родину, помо-
жет нам, людям технической цивилизации, жить долго в нашем планетарном доме, какой бы необходимой и пред-
почтительной при всем том ни казалась в ближайшем буду-
щем экотехнократическая работа над отдельными деталя-
ми, чем, без сомнения, должны заниматься конкретные
науки.

Лекция первая
Экология как новая парадигма политики

В последние месяцы, находясь в вашей стране, я начал
как-то совершенно по-особому ощущать процесс смены мо
рально-политических парадигм. В самом деле, те убеж-
дения, которые в течение десятилетий считались, по край-
ней мере официально, истинными, теперь уже потеряли
прежнюю однозначность. Поскольку же речь идет об убеж-
цениях, занимающих в системе знания не подчиненное, а
первостепенное место, то их расшатывание может повлечь
за собой крах ряда мыслительных конструкций. Но если во
времена научных революций последствия, как правило,
сказываются лишь в теории, то смена политических па-
радигм влечет за собой крах реальных институтов. С одной
стороны, этот крах является событием замечательным и
освобождающим. Бывшие узники видят небо, открываю-
щееся их взору сквозь проломы разрушенных стен; если
раньше на действительность взирали сквозь узкое тюрем-
ное окошко, то теперь перед взглядом открывается ши-
рокая, свободная перспектива. Вещи, прежде внушающие
ужас из-за того, что казались неопределенно-схематичны-
ми, ныне можно рассмотреть более точно. Люди получают
знания о таких сторонах действительности, о которых ра-
нее они даже не подозревали. Такое состояние общества
чем-то напоминает весну, когда пробивающаяся из-под та-
ющего снега новая жизнь разрывает ледяные оковы зимы.
Однако же, в определенном отношении, состояние это на
поминает нам детство, когда мир кажется свежим и цело-
II

мудренным. Впрочем, сегодня вы отдаете себе отчет в соб-
ственных преимуществах, а не любуетесь прошлым, углуб-
ляясь в воспоминания. Человек, избавившийся от интел-
лектуального ига, убегает из здания прежних
мыслительных конструкций, полностью осознавая величие
этого события, чем-то напоминающего духовное воскре-
шение. Если же подобный процесс охватывает собой целую
культуру, а не происходит в голове одного человека, то он
делается еще более захватывающим: ведь в таком случае
переживание нового открытия соединяется с переживани-
ем общности. С другой стороны, интерсубъективное изме-
рение подобного явления открывает нам и кое-какие спе-
цифические опасности. Но даже и без этого при трезвом
рассмотрении ясно, что в данном процессе обнаруживаются
не одни лишь позитивные стороны (даже если, повинуясь
естественному чувству воодушевления свободой, об опас-
ностях забывают). Между прочим, крах мыслительного со-
оружения духовно уничтожит или; как минимум, повредит
тем людям, которые не успеют вовремя спастись бегством.
Кое-кто из выживших, но не избавившихся от прежних
привычек попытается найти себе приют в развалинах ста-
рого дома. А те, кто сможет выбраться из развалин, вынуж-
дены подыскивать себе пристанище в другом месте. Правда,
какое-то время можно еще будет провести под открытым
небом. Но поскольку встреча с новой действительностью
способствует существенному приращению знаний, вскоре
все-таки придется столкнуться с проблемой их упорядо-
чения, построения своеобразного духовного хранилища,
где бы они могли спокойно накапливаться. Короче говоря,
рост коммуникативной потребности увеличивает необхо-
димость в создании новой, общеобязательной категориаль-
ной системы. Разумеется, в старом здании коммуникация
часто принимала смехотворные формы. Люди, на словах
соглашаясь с определенными принципами, вынуждены бы-
ли участвовать в коммуникативных ритуалах, которым,
12

кстати сказать, трудно отказать в “таинственности”. Тем не
менее любой из участников в душе уже давно распрощался
с этими принципами, да и все прочие, как ему то было
достоверно известно, их про себя отвергали. Однако же при
проведении ритуалов люди продолжали торжественно
убеждать друг друга в истинности этих принципов, несмот-
ря на то что все прекрасно знали: король-то голый. Но об
этом никто даже и заикнуться не смел.
В задачу моих лекций не входит исследование феноме-
нологии форм коммуникации в разрушающемся доме, что
мне, иностранцу, вообще говоря, было бы делать не вполне
прилично. (Но, во всяком случае, уверяю вас, подобные
ритуалы распространены и на Западе.) Меня здесь интере-
сует вот что: несмотря на анахронизм этих праздничных,
торжественных шествий, все-таки имело место всеобщее
согласие если не касательно истинности определенных
принципов, то, по крайней мере, целесообразности обра-
щения к ним. А оно, основополагающее согласие, способст-
вовало коммуникации. По разрушении старого здания пре-
жнее согласие исчезает, так что новый консенсус будет
обретен только после возведения нового дома. Промежуток
времени между крушением старого здания и постройкой
нового для философа представляет особый интерес, следо-
вательно, присущая данному периоду духовная привлека-
тельность может уравновесить связанные с этим периодом
опасности. Подобное состояние) кстати сказать, весьма
благоприятствует развитию философии, занимающейся
исследованием самих принципов нашего знания. В эпоху,
когда такие принципы подвергаются сомнению, у фило-
софии, образно говоря, вырастают новые крылья, так что я
искренне и с достаточными на то основаниями надеюсь, что
ваша страна, где ныне царит отрадное духовное оживление,
внесет немалый вклад в развитие мировой философии.
Впрочем, в подобное сумеречное время, когда старая ле-
гитимационная система разрушается, а новая только еще

складывается, заметны и немалые социально-политические
опасности, которые, в частности, консерваторами вос-
маются особенно остро. Этим объясняется, по-види-
мому парадоксальное поведение злейших врагов болыпе-
визма на Западе, опасающихся порой излишне торопливого
осуществления тех реформ, на которых они сами неизменно настаивали. -
А пока основной консенсус остается еще не найденным
или уже отсутствует, что чрезвычайно затрудняет любые
совместные действия, резко нарастают не только центро-
бежные силы, но и силы, рассчитывающие защитить прин-
цип единения только лишь при помощи грубой силы. Одна-
ко консенсус и насилие являются обратно
пропорциональными факторами общественной
стабильности: чем больше согласия, тем меньше насилия—
и наоборот. Когда консенсус выработать не удается, тогда
смена парадигм приводит к насилию, т. е. к революции, а
порой и к контрреволюции.
Ознакомившись с этим кратким описанием нынешнего
неустойчивого духовного положения в вашей стране, кто-
нибудь, пожалуй, захочет возразить: скажут, что в дей-
ствительности сложившаяся ситуация вовсе не выглядит
столь драматичной. Строить новый дом на месте разрушен-
ного старого нет никакой нужды, ведь он уже стоит, гото-
вый к переезду, нужно только перебраться к нему поближе,
чтобы найти себе там новую родину. Подобные убеждения
нашли свое выражение, в частности, на выборах в ГДР. Мне
же представляется, что полное духовное присоединение к
Западу будет иметь смысл вовсе не для всех стран, теперь
уже можно сказать, бывшего Варшавского договора, и это
объясняется не одними лишь практическими соображени-
ями. Государства, ставшие во время второй мировой войны
или по ее окончании жертвами сталинского империализма,
конечно же, против воли собственных народов, возможно,
без особого ущерба национальному ценностному само-
чувствию спишут со счета последние 40—50 лет как поте-
14

рянное время, обвинив в этой потере Советский Союз,
хотяименно происходящей в СССР перестройке они обяза-
ны обретением свободы. Однако же у Советского Союза,
как мне кажется, такая возможность отсутствует. Боль-
шевизм в вашей стране господствовал слишком долго (из
людей, родившихся до Октябрьской революции, ныне
остались в живых немногие), так что это господство наибо-
лее тесно связано именно с Советским Союзом (который,
кстати сказать, навязал большевизм другим народам). Не-
смотря на то что в вашей стране победили силы, искренне
желающие сделать Советский Союз похожим на государст-
ва Запада, я все-таки опасаюсь трех моментов. Прежде
всего, вашей национальной гордости будет нанесено тяже-
лое оскорбление, а тяжелые последствия этого процесса
всем давно известны. Национализм, то есть возведение в
абсолют законных интересов своей нации в ущерб закон-
ным интересам других наций, конечно же, морально предо-
судителен и политически опасен. И однако бесспорно: лишь
патриотизм (от которого не освободится и будущее универ-
сальное государство) сможет дать толчок к коллективному
трансцендированию частных интересов, без чего невозмо-
жно справиться с серьезными опасностями современного
мира.
Миру не нужны плаксивые, подавленные, подвержен-
ные мазохизму нации, а когда в таком тяжелейшем психо-
логическом состоянии пребывают ведущие силы великой
державы, то политика последней становится совершенно
непредсказуемой и будет чрезвычайно рискованной. Кроме
того, урон, наносимый национальной чести, грозит обер-
нуться шовинизмом, так что уже случившиеся в нынешнем
столетии эксцессы могут повториться.
Во-вторых, меня волнует, каким западным образцам
собираются подражать. Возможно, вам приходилось видеть
одну пошлую карикатуру, из числа тех, которые имели
хождение в ФРГ: лукаво улыбающийся муж. встречаясь с женой в гостиной, предлагает супруге: “Пойдем в магазин”
Та, взирая на него с изумлением, спрашивает: “Зачем же?
У нас и так есть все необходимое”. На что муж отвечает
“А мы посмотрим на тех, из ГДР”. Это, увы, не лишено
оснований: ведь иные из граждан стран восточного блока
тяготеют к Западу только потому, что желают, и по воз-
можности скорее, приобщиться к принятым на Западе стан-
дартам потребления. Потребность же в духовной свободе,
как правило, появляется позднее. И хотя такое желание
вполне понятно, следует опасаться, что в жертву ему могут
быть принесены и все прочие ценности. Более того, бесспор-
на вот какая опасность: большая часть граждан восточного
блока, подобно представителям элиты третьего мира, пе-
ренимая на Западе по преимуществу главным образом
лишь пороки, превращаются в отвратительную карикатуру
на заурядного жителя Западной Европы, вырабатывающе-
го у себя такие потребности, которые в их странах попросту
не могут быть удовлетворены.
Опасность не только в том, что утрата собственного
достоинства (а она неотвратима в том случае, когда человек
поставлен в зависимость от своих неудовлетворяемых пот-
ребностей) представляет собой страшное нравственное зло.
Впрочем, еще более опасной—теперь я обращаюсь к треть-
ему, решающему положению из тех, что служили пролего-
менами к моим лекциям—будет универсализация приня-
тых на Западе жизненных стандартов, что, очевидно,
приведет Землю к экологической катастрофе. (Отсюда,
кстати говоря, выводится простое и все-таки поразительное
заключение: если держаться категорического императива,
то жизненный стандарт на Западе нельзя считать мораль-
ным, о чем я еще буду говорить подробнее.) Катастрофа, к
которой мы медленно приближаемся, давно бы уже на-
ступила, если бы все жители планеты потребляли бы столь-
ко же энергии, сколько жители развитых стран Запада,

силу чего странам с плановой экономикой нет никакого
смысла безоглядно перенимать западную социальную сис-
тему.
Прятаться в западном доме—значит в скором времени
пережить новое землетрясение, еще более страшное, не-
жели землетрясение 1989 года.
Как мне кажется, смена парадигм на востоке Централь-
ной Европы все-таки не была еще достаточно радикальной
и вот почему: каким бы замечательным нам ни представля-
лось завершение “холодной войны”, какие бы планы со-
трудничества между сверхдержавами (без участия кото-
рых, кстати говоря, не может быть решена ни одна гло-
бальная проблема) ни открывались вследствие
достигнутого ныне консенсуса, однако же мы не должны
заблуждаться насчет того, будто бы история достигла нако-
нец финиша. Вы еще услышите об этом мнении, высказан-
ном неким Фукуямой, служащим госдепартамента США.
Во всяком случае, мнения Фукуямы, полагающего, будто
бы со сближением сверхдержав и победой западной демок-
ратии преодолевается противоположность систем и тем са-
мым история завершается, в прошлом году подробно об-
суждалось в США и Западной Европе. К подобным ут-
верждениям поначалу можно было отнестись с симпатией,
представив себе тот вздох облегчения, который пронесся по
госдепартаменту после окончания “холодной войны”. Но
если подумать о совершенно новых задачах, о радикальных
изменениях в категориальной системе ценностей, которые
нужно осуществить уже в ближайшее десятилетие, то те-
ория Фукуямы превращается в какой-то пошлый призрак.
Если признать справедливость высказывания Гегеля о
том, что счастливыми оказываются лишь неисторические
эпохи, то можно смело предсказать, что XXI век наверняка
ие будет представлять собой эпоху неисторической скуки,
гак как именно тогда и произойдет смена парадигм, в срав-

нении с которой изменения 1989 года, как я уже говорил,
покажутся недостаточно радикальными. Как понять ска-
занное?
Столкновение Восток—Запад, как и любой другой кон-
фликт, стало возможным лишь из-за существования неко-
его общего основания, так как спорить можно только тогда,
когда присутствует общий повод для спора. В качестве по-
добного основания принимался принцип экономический,
которому отдавалось предпочтение перед остальными под-
системами человеческого общества. В самом деле, и на За-
паде, и на Востоке преследовали одну общую цель, а имен-
но: благодаря техническому развитию удовлетворить
по-возможности максимальное число экономических по-
требностей большинства граждан собственной страны.
Спорили лишь о способах. Изменения в Восточной Европе
убедили и в том, что с помощью социального рыночного
хозяйства, если оно развивается, по крайней мере, по опре-
деленным законам, поставленная цель достигается скорее,
нежели при плановой экономике. Но если в XXI веке нам
грозит экологический кризис, то не станет ли важным—в
сравнении с достигнутыми соглашениями о путях разви-
тия—такой вопрос: “А имеет ли в действительности эта
общая цель хоть какой-нибудь смысл?” Мнение о том, что
хозяйство является доминирующей подсистемой, цент-
ральной сферой культуры нашего века, кажется настолько
очевидным, что весьма трудно осознать следующее: в ис-
тории так думали отнюдь не всегда. С особым же трудом
подобное понимание достигается в стране, где, несмотря на
признание происходящих в экономике исторических изме-
нений, базисный характер экономики считали истинным,
вневременным и распространяющимся на все эпохи.
Впрочем, в этом учении хорошо уяснена сущность XIX
и XX столетий. Прошлой осенью в ФРГ успехом пользова-
лась шутка следующего содержания: крах социализма

только подтвердил истинность марксизма, ибо экономи-
чески неэффективная система не может рассчитывать на
оправдание. Тем не менее, скажем, в античности отно-
шение экономики и политики совершенно отличалось от
сегодняшнего. Политические решения в-античном полисе
затрагивали хозяйство, финансы и социальную политику
крайне незначительно, тогда как современные капитали-
стические и социалистические государства прежде всего
занимаются решением именно указанных вопросов. Впро-
чем, я не могу согласиться с Марксом (пусть он, извините
за банальное высказывание, все-таки был великим филосо-
фом) , считавшим, будто бы смещение центра тяжести в
социальных подсистемах обусловливается, помимо проче-
го; изменениями экономической системы. Греческая эко-
номика по преимуществу строилась на добывании средств
к существованию, так что античное государство гораздо
менее отвечало за своих граждан в экономической сфере,
нежели государство современное. Но если экономика не
образует с необходимостью центр всякой культуры, а стала
таковым лишь с какого-то времени и, конечно же, скоро им
быть перестанет,—то какая другая область станет цент-
ральной? И какие иные центральные области существовали
в истории? Отвечая на поставленные вопросы, я хотел бы
обратиться к учению Карла Шмитта. Даже если его по-
нимание политики в качестве отношения “друг-враг”, и
следует отвергнуть (ибо оно не достаточно полно определя-
ет политику, поскольку снимает нормативный вопрос о мо-
рально-справедливой политике), мы все-таки обязаны при-
знать: отношение “друг-враг”, вплоть до его военного
обострения, выражает существенные аспекты политики.
Мы, собственно говоря, поймем кое-что в природе той или
иной культуры только в том случае, если узнаем, во имя
чего люди, к этой культуре принадлежащие, рискуя собст-
венной жизнью, с готовностью убивают друг друга, при

всем том считая взаимное смертоубийство совершенно оп-
равданным с нравственной точки зрения. Анализ же при-
роды войн, происходивших в новое время, свидетельствует
о примечательной перемене, что помогает мне аргументи-
ровать тезис о смене парадигм в политической истории Ев-
ропы. Я ограничусь здесь лишь историей нового времени,
так как государство, в определенном смысле, возникает
лишь в конце средневековья. Во всяком случае, “политиче-
ское” как автономная, суверенная категория возникае^
лишь тогда, когда христианство перестает быть всеохваты-
вающей системой легитимации европейской культуры. Го-
сударству удалось избавиться от опеки церкви только после
раскола в самом христианстве. Впрочем, связь между хри-
стианством и государством нового времени продолжает со-
храняться постольку, поскольку последнее считает лишь
одно христианство способным гарантировать моральную
однородность, без которого, как то считает государство, оно
существовать не сможет. Даже в эпоху Просвещения, 1
сущности до XIX века, люди были убеждены в том, что
только исповедание христианской веры гарантирует права
гражданина того или иного государства (вспомним, напри-
мер, проблемы с эмансипацией евреев). Даже такой мыс-
литель, как Гегель, был убежден в том, что люди без ре-
лигии не могут быть гражданами государства (с
веротерпимом Локке мы говорить не будем) Однако же 1
начале нового времени исповедание христианства как та-
кового не решало проблему, поскольку государство было
заинтересовано еще и в конфессиональной однородности
“Чья власть—того и вера”—вот он, основной принцип госу-
дарственного права в XVI веке. Грандиозные войны, разра
зившиеся в Европе в XVI и XVII столетиях (в том числе 1
самая отвратительная из войн—гражданская), в той или
иной мере находились в связи с религией. Кульминаци-
онным пунктом здесь следует считать Тридцатилетнюю

войну—подлинную катастрофу для всей Европы, деполи-
тизацию религии, по крайней мере конфессиональной, сле-
дует считать одним из итогов этой войны, опустошившей
Европу. В результате упомянутой военной катастрофы (че-
ловек, по-видимости, учится только на катастрофах) по-
немногу осознали: конфессиональная однородность, во вся-
ком случае, в отношениях между государствами, а порой и
внутри одной страны, не является столь уж необходимой.
Когда в конце Тридцатилетней войны союз друг с другом
заключили католическая Франция и протестантская Шве-
ция, с тем чтобы, следуя общим интересам, нанести урон
Священной Римской империи германской нации, те перед
нами наглядный пример нового государственного мышле-
ния, Таким образом, государственная выгода освободилась
от религиозной опеки. В результате смены политической
парадигмы, и в этом мы должны отдавать себе совершенно
ясный отчет, изменились оси соотношения “друзья-враги”.
После того как завершился трудно поддающийся оценке
переходный период, т. е. самое позднее в XIX веке, новой
парадигмой европейской политики становится нация.
Нация занимает место конфессии как во внутриполи-
тических, так и во внешнеполитических отношениях, по-
этому целью внутренней политики становится не конфес-
сиональная, а национальная однородность, хотя
национальные и религиозные различия могут оказывать
друг на друга влияние. Войны теперь ведутся, прежде всего,
как национальные войны. Эта специфическая характерис-
тика современных войн оказывает на нас очень сильное
влияние, и нам трудно себе даже представить, что, к приме-
ру, средневековые войны национальными не являлись. При
Танненберге сражались не немцы с поляками, а немцы с
поляками, с одной стороны, и немцы с поляками—с другой,
поскольку все определялось феодальной зависимостью, но
не национальной принадлежностью. Национальная парадигма, по сравнению с парадигмой религиозной, казалось
бы, является более прогрессивной, так как при смене па-
радигмы политика и государство освобождаются от опеки
религии, а религия начинает меньше зависеть от политики.
Несмотря на то что в политике подчеркиваются нацио-
нальные моменты, присущие любой религии, совершенно
ясно: нация по необходимости оказывается категорией ан-
тиуниверсалистской, тогда как все мировые религии, по
своей сути, остаются более склонными к универсализму,
Вот почему упомянутая смена парадигм в данном случае
представляет собой регресс.
Я думаю. Карл Шмитт был совершенно прав, когда в
своей знаменитой книге “Эпоха нейтрализаций и деполи-
тизаций” говорил о том, что в истории положение cuius regio, eius religio u cuius regio уступают место
тезису cuius regio, eius oeconomia (стр. 87). Хотя это выда-
ющееся сочинение, без всякого сомнения принадлежащее
перу крупнейшего политического философа, вышло в свет
еще в 20-е гг. XX столетия, в нем как-то по особенному
предвосхищена сущность послевоенной истории. В самом
деле, “холодная война” велась не между отдельными на-
циями, но между блоками союзных государств, главные
силы которых, что характерно, уже не совпадали с силами
национального государства, поскольку для государствен-
ной власти внутри страны решающим было установление
там определенной экономической системы. Такой системе
в жертву приносилось даже национальное единство; вспом-
ните хотя бы пример с Германией или Кореей. Экономика
точно так же отрицает нацию, как эта последняя вытеснила
религию. Пожалуй, ничто не оттеняет сущность нашего
времени с такой резкостью, как проведение праздника
Рождества Христова- Праздник, знаменующий появление
на свет основателя аскетической, по крайней мере вначал
религии, выродился в чисто 'жономическое событие, невероятно стимулирующее потребительскую лихорадку в конце года.

Впрочем, очевидно и то, что в современном мире национальная ограниченность политики еще до конца не преодолена. Глобальной экономической политики пока не существует, хотя в наличии и мировая экономика, и худо-бедно координируемые национальные экономические политики. Но, во всяком случае, в национальной политике экономика играет все более важную роль, особенно с того времени, когда либеральное правовое государство перерастает в социальное государство услуг. Подобная метаморфоза затронула не одни лишь социалистические государства, поскольку с конца Х!Х столетия она определяла развитие стран с рыночной экономикой. Тот, кто не поймет это превращение - поистине поворотный пункт новейшей истории - тот не постигнет сущности ни внутренней, ни внешней политики в ХХ в.

Современные государства придерживается невиданной в истории эксплуататорской внешней политики - для того, чтобы удовлетворить экономические потребности своих граждан и тем самым сохранить социальный мир. Венский философ Ханс-Дитер Кляйн в одном из самых глубоких исследований современной ситуации говорит о глубинном "национал-социалистическом" укладе современной мировой политики. Кляйн соединяет оба термина правомерно, поскольку характерными чертами государства в ХХ в. следует считать принцип социальной государственности и национальный принцип. Разумеется, в данном сочетании пугает сходство с немецким национал-социализмом, т. е. как бы заключенный в нее намек на то, что национал-социализм будто бы не есть аномальное отклонение безумного XX века, а самое последовательное и притом самое
безудержное проявление его ужасной сущности (само собой
разумеется, беспрецедентность преступлений немецкого
национал-социализма, совершенных в результате за-
бвения норм правового государства, здесь не отрицается),
Итак, если потребности жителей национального соци-
ального государства начинают стихийно возрастать, тогда
государство должно попытаться удовлетворить данные пот-
ребности: сделать же оно это может только там, где столк-
нется с наименьшим сопротивлением. А таковы, в сущ-
ности, два типа объектов: с одной стороны—природа, с
другой стороны — нации, еще не выработавшие принцип
социального правового государства, живущие, например,
при полуфеодализме, одним словом, народы “третьего
мира”. В итоге, эксплуатацию попытались прикрыть
каким-то мнимым правом. Природа же в философии права
нового времени всегда оставалась бесправной, вот почему о
грядущих поколениях по аналогии с природой говорили:
раз они еще не существуют, то и правами обладать не могут.
Ограбление стран “третьего мира” оправдывается тем, что
его граждане до сих пор-де не признали принципов совре-
менного правового государства. И это, к сожалению, бес-
спорно так. Но тот, кто выводит отсюда право на эксплуа-
гацяю не замечает, что тем самым переносит внутреннее
противоречие.: стран "третьего мира" (формально на бумаге конституций, быть правовыми государствами, а в действительности функционировать по неправовым принципам), хотя и в несколько измененной форме на развитие страны. Ибо основное противоречие последних состоит в том, что они осуществили во внутренней жизни определенные моральные принципы, которые в международных отношениях попирают.

Каждый морально чуткий гражданин “первого мира)
должен страдать от упомянутого основополагающего про
гиворечия, даже если его страдание не всегда объективи
руется в осмысленной форме'3. Впрочем, для меня несрав
ненно более важными представляются те реальные
неразрывно связанные друг с другом роковые последствия
которые рано или поздно возникнут из-за этого противо-
речия. Национал-социалистический глубинный уклад на-
шей современной политики, находящейся в плену у эко-
номической парадигмы, без всякого сомнения, приводит
“голубую планету” к экологической катастрофе, причем
страны “третьего мира” будут находиться в самом плачев-
ном положении.
Экологический кризис заставит отказаться от прежней
парадигмы. Кстати сказать, директор института Европей-
ской экологической политики Эрнст Ульрих фон Вайцзек-
кер в своей замечательной книге “Политика на Земле”.
Реальная экологическая политика в век защиты окружаю-
щей среды”' * (Дармштадт. 1989) рассматривает следую-
щее положение: мы живем накануне новой парадигмы, так
что экономическая парадигма вскоре должна уступить ме-
сто экологической. Несмотря на несколько схематичное у
автора подразделение новоевропейской истории—а именно
на век религии, век княжеских дворов, век нации, век эко-
номики,—нельзя с ним не согласиться относительно того,
что XXI век станет веком (защиты) окружающей среды.
Итак, правильной будет политика, которая сможет со-
хранить природные основы нашего жизненного мира в са-
мом широком объеме, но отнюдь не та, которая способству-
ет максимальному количественному экономическому
росту (поощряя удовлетворение любых, даже самых абсур-
дных, потребностей), и не та, которая добивается культур-
ного и языкового единства нации в ущерб прочим, и, нако-
нец, но та политика, которая стремится к насильственному достижению конфессиональной или религиозной однород-
ности.
Точнее охарактеризовать легитимную политику века
защиты окружающей среды я попытаюсь в одной из после-
дующих лекций. Теперь же. мне хотелось бы ограничиться
наблюдением за теми следствиями, которые, как правило,
возникают при смене парадигм. Говоря о Тридцатилетней
войне, я уже останавливался на таком вот чрезвычайно
важном последствии—смена политических парадигм обра-
зует новые виды формации “друзья-враги”. Поскольку же
при изменившихся отношениях существенным считается
нечто новое, то враг, преследовавший противоположные
интересы в категориях прежней парадигмы, теперь может
превратиться в друга; ведь исходя из нового центра его
интересы оказываются такими же, как и у нас. В результате
смены парадигм возникают новые приоритеты; на наших
ценностях и интересах ставятся совсем иные акценты, так
что с неизбежностью возникают новые коалиции. Короче
говоря, друзья и враги меняются местами с изменением
соотношения сходства и различия. Впрочем, сдвиги в отно-
шениях “друг-враг” не всегда зависят от смены парадигм;
будучи вызваны тактическими соображениями, отношения
эти иногда длятся совсем недолго. К примеру, при появ-
лении общего врага старые конфликты разгораются еще
сильнее. (Классический образец—кратковременное сотру-
дничество СССР с “третьим рейхом”, а затем с Велико-
британией и США во время второй мировой войны.) В от-
личие от преследования краткосрочных интересов,
изменения в формациях “друг-враг” оказываются значи-
тельно более устойчивыми, когда обретаются новые цен-
ности, достижение которых, пожалуй, невозможно без сов-
местных усилий (я имею в виду обеспечение природных
основ жизни, а не национальные ценности). Я считаю, что
завершение “холодной войны”—важнейшее изменение от-

ношений "друг-враг” со времен второй мировой войны—бу-
дет устойчивым. Впрочем, в отличие от Фукуямы, полага-
ющего, по-видимому, будто бы отношения “друг-враг” ны-
не вообще стали достоянием прошлого, я думаю, что они,
по крайней мере в течение какого-то времени, будут заме-
нены другим аналогичным отношением. Человек со сторо-
ны способен лишь отчасти понять те многообразные при-
чины, которые в последние годы вызвали знаменательный
переворот во внешней политике различных блоков. Важ-
ную роль, как кажется, сыграло здесь растущее понимание
недостатков своей системы странами социалистического
блока, а также осознание обеими сторонами того, что в
эпоху средств массового уничтожения предотвратить угро-
зу войны необходимо при любых обстоятельствах. Трудно
оценить, насколько велико ныне желание совместно прис-
тупить к решению неотложных экологических проблем.
Мне представляется наиболее вероятным, что только страх
перед обострением конфликта между Севером и Югом спо-
собствовал ослаблению противоречия между Западом и Во-
стоком. Ибо, к сожалению, мышление в категориях “дру-
зья-враги” весьма тесно срослись с политикой, причем
скорее не на логическом уровне, как неоправданно полагал
Карл Шмитт, а на уровне психологическом. Таким обра-
зом: глобальная, учитывающая интересы всего человечест-
ва политика—на ней и настаивает этика—должна осуще-
ствляться с огромным трудом; при изменении прежних
отношений “друг-враг”, по-видимому, главную роль играет
угроза, исходящая от нового врага. Но все-таки нам надо
надеяться на то, что экологический кризис, в конце концов,
будет восприниматься как общий враг человечества, побо-
роть которого можно лишь совместными усилиями. Впро-
чем, я не удивлюсь и тому, что в ближайшем будущем
экологическая проблема послужит поводом для новых
войн, когда основные внешнеполитические противоречия сконцентрируются вокруг вопроса о том, что именно готов
сделать каждый ради спасения окружающей среды.
Отношения “друг-враг” сохраняют свое значение не в
одних только контактах между государствами (хотя, обост-
ряясь до состояния войны, они будут всегда наиболее опас-
ными), но и внутри страны (и даже любого отдельного
института). Внутри страны обостряться они могут, в час-
тности, в связи с вопросом о характере внешней политики,
причем здесь можно попасть в довольно-таки затрудни-
тельное положение, поскольку накануне изменения отно-
шений “друг-враг”, сложившихся между двумя державами,
в обеих странах возникнут внутренние противоречия от-
носительно того, следует ли и впредь находиться в состо-
янии вражды. Подобная борьба внутригосударственных сил
иной раз протекает с большим ожесточением, нежели борь-
ба на международной арене. Основная аксиома логики от-
ношений “друг-враг”: “враг моего врага—мой друг” может
способствовать возникновению такой парадоксальной си-
туации, когда силы, заинтересованные в сохранении враж-
ды между государствами (ведь вражда эта делает их власть
более крепкой), объединяются друг с другом, чтобы бороть-
ся против сторонников прекращения вражды. Кстати гово-
ря, службы безопасности враждующих государств проводят
совместные акции против их сближения не в одних лини
шпионских романах.
Ограниченность прогресса в понимании превосходства
новой парадигмы привела к тому, что на самых тради
ционных политических полюсах образовались еще более
контрастные противоположности, чем между самими по
люсами во внешней политике. К примеру, во внутренней
политике ФРГ, если не сейчас, то, по крайней мере, в бли-
жайшем будущем, основной противоположностью станет
уже не противоположность между отдельными партиями
или между работодателями и профсоюзами, но противопо-

ложность между теми силами в среде работодателей, пар-
тий и профсоюзов, которые будут придерживаться прежней
парадигмы, и теми силами, которые стремятся к экологиче-
скому преобразованию индустриального общества. В силу
свойственной институтам известной косности новая
противоположность еще какое-то время будет рядиться в
одежды старой, но уже сегодня хорошо заметно: эко-
логически мыслящие демохристиане, социал-демократы и
обладающие реальным политическим мышлением “зеле-
ные” стоят значительно ближе друг к другу, нежели к своим
“квантитативно мыслящим” товарищам по партии. Новая
ситуация, однако же, таит в себе и определенную опас-
ность, поскольку выборы перестают быть такими ясными.
как прежде. В самом деле, теперь избирают не партийных
лидеров, а голосуют за те или иные партии, так что порой к
не знаешь точно, кого, собственно говоря, ты поддержива-
ешь своим голосом.
Что означают сегодня слова “левый” и “правый” для
европейской интеллигенции? Общеизвестной является
мысль о том, что при смене парадигм меняется и значение
классических политических предикатов. Вспомните хотя
бы такие термины, как “реакционный”, “консервативный”,
“прогрессивный”, которые будут обладать конкретным
смыслом только в том случае, если существует философия
истории, выявляющая определенное направление разви-
тия. Итак, “прогрессивным” считается человек, стремя-
щийся содействовать достижению нормативно выделенной
цели, а “реакционным”—тот, кто хотел бы вернуться к
положению, которое еще дальше удалено от цели, нежели
положение нынешнее. Но все-таки следовало бы составить
себе ясное представление об исторической цели или, по
крайней мере, об основных путях развития истории, и уже
потом наделять соответствующим предикатом какого-либо
человека, движение и т. д. Когда же цель эта понимается
по-разному, то предикаты перестают употреблять одно
31

значно. При господстве экономической парадигмы мышле
ния прогрессивным считается тот, кто стремится повысить
уровень потребления у возможно большего числа людей, но
с появлением экологической парадигмы подобное поведе-
ние при определенных условиях оказывается реакцион-
ным, потому что вредит здоровому состоянию окружающей
среды. При отсутствии достоверного критерия определения
парадигм противники совершенно искренне могут обви-
нять друг друга в “реакционности”.
В дальнейшем кратком разборе разнообразных духов-
но-политических правых и левых течений я покажу, что
смена парадигм совершенно не совпадает с различиями
“правых” и “левых”.
Понятия эти и без того уже наполнены в высшей сте-
пени неопределенным содержанием: если раньше говори-
ли, что не найти двух католиков, которые верили бы в одно
и то же, то подобное высказывание тем более подходит для
правых и (возможно еще больше) для левых. Эти понятия,
я думаю, обозначают не нечто постижимое логически, а,
скорее, что-то из области эмоций, общее интеллектуальное
происхождение, извечные чувства общности. Правые, по-
видимости, придерживаются более институционального
мышления и, скептически относясь к претензиям субъек-
тивности, привержены институционально-религиозным
традициям. Левых в большей степени отличает пафос разу-
ма и просветительское стремление подвергать все нели-
цеприятной критике. Впрочем, если принимать во внима-
ние внутреннюю дифференциацию, то подобное различие
по степени (не относящееся, кстати говоря, к рационали-
стам, мыслящим институционально и религиозно) окажет-
ся вовсе незначительным.
Начнем с консерваторов. Самой точной здесь представ-
ляется известная типология Юргена Хабермаса, раздели-
вшего консерваторов на старо-, младо- и неоконсерваторов. Староконсерваторы—а Хабермас относит к их числу
и Йонаса—мысля метафизически, стремятся спасти суб-
стациональное бытие от притязаний современной субъек-
тивности. Проявления подобной субъективности они об-
наруживают как в современных индустриальных
обществах, так и в рефлексивной культуре левых. Здесь
сказывается несомненное влияние Хайдеггера. Что касает-
ся младоконсерваторов, то они, находясь под впечатлением
Ницше, осуждают просветительские идеи наряду с универ-
салистской этикой. Младоконсерваторы сильно тяготеют к
агрессивно-националистическому, алогическому и даже
мифологическому мышлению. К их числу следовало бы
отнести и французских “новых правых”; кроме того, среди
некоторых “зеленых” встречаются такие интеллектуалы,
которых трудно отличить от “новых правых”. Неоконсерва-
торы, желающие сохранить статус-кво, являются, собст-
венно, консерваторами. Впрочем, в современном индустри-
альном обществе статус-кво определяется исходя из
принципов роста. Поэтому неоконсерваторы часто пытают-
ся представить себя в качестве подлинно прогрессивных
сил. Неоконсерваторы остаются самыми энергичными пре-
дставителями экономической парадигмы, тогда как старо-
и младоконсерваторы относятся к этой парадигме крити-
чески. Далее, староконсерваторы, во всяком случае самые
выдающиеся из них, мыслят уже категориями, характер-
ными для новой, экологической парадигмы, в то время как
младоконсерваторы, разорвав в конечном итоге дискурс-
ную связь западной рациональности, заслуживают того,
чтобы их оценивали как реакционеров.
Придерживаясь терминологии Хабермаса, я бы хотел
теперь остановиться на четырех группах левых. Прежде
всего, я буду говорить о неопрогрессистах, среди предшест-
венников которых, конечно же, надо назвать и Маркса.
Подобно ревизионистам, неопрогрессисты решающим об-

разом содействовали развитию социального государства, со
временем примирившись с современным индустриальным
обществом. Неопрогрессисты, встречающиеся, как прави-
ло, в профсоюзных кругах, являются естественными со-
юзниками неоконсерваторов. Они не отличаются особой
склонностью к экологической парадигме. К младопрогрес-
систам следует причислить постмодернистов—постоянную
опасность для левых. Рост субъективности [у постмодер-
нистов ] оказался настолько сильным, что у них не развился
осознанный объективный подход. Неспособные к рацио-
нальной критике, они отреклись и от веры в объективные
истины, и от объективных ценностей. Их идеи отличаются
произвольной смесью духовного хаоса, интеллектуальных
претензий и безответственного цинизма, так что высказы-
вание Фихте об особых обязанностях интеллектуалов вы-
зывает у подобных людей лишь усталую улыбку. Разделя-
ющие универсалистские идеи старопрогрессисты
придерживаются традиции Просвещения и иногда мар-
ксизма. Они согласны с тем, что данные идеи не могут быть
осуществлены, если не реагировать адекватно на эколо-
гический кризис, хотя последний и не привлекает их спе-
циального внимания. К этой группе я бы причислил и Ха-
бермаса. Далее, к особой группе я бы отнес тех людей,
которые, эксплицитно содействуя укреплению новой па-
радигмы, ратуют за реальную экологическую политику^.
В итоге они находят себе естественных союзников среди
староконсерваторов и старопрогрессистов.
Предложенная типология, как мне кажется, годится не
только для современной ситуации, сложившейся между
экономической и экологической парадигмами. С извест-
ными ограничениями она приобретает обобщенное значе-
ние для всех ситуаций смены парадигм. В подобных ситу-
ациях всегда имеются представители, переживающие
кризис парадигмы; не следует недооценивать их цепкость

и способность оказать энергичное сопротивление, даже ес-
ли в интеллектуальной области они и занимают оборону.
Как правило, они лучше всего осведомлены относительно
аппарата власти. Подобным образом всегда найдутся и
паникеры, духовные способности которых в состоянии все-
общей неопределенности окажутся явно недостаточными.
Подобные люди, совершенно справедливо считая старую
парадигму непригодной, тем не менее не в состоянии кон-
структивно содействовать выработке новой, так что отсюда
они скатываются к голому отрицанию: истины не сущест-
вует, все тщетно и т. д. Поведение таких людей отличается
удручающей и, одновременно, комичной инфантильнос-
тью, особенно когда индустрия культуры представляет им
возможность заработать на этом себе имя. Третий вариант
заключается в возвращении к традициям. Впрочем, возвра-
щение это (даже если, в отличие от второго случая, оно
происходит экзистенциально искренне) становится реак-
ционным и заставляет забыть подлинные задачи. В качест-
ве классического образца можно сослаться на судьбу Като-
на Младшего. Но когда такое возвращение захватывает не
отдельного человека, а целые народы, то оно становится
гораздо опаснее. В истории XX века насчитывается не-
сколько пугающих тому примеров.
Вашей стране, как мне кажется, угрожает та же опас-
ность, поскольку в результате кризиса марксизма вы, взяв
за образец другую альтернативу экономической парадиг-
мы, можете некритически отдать предпочтение западному
пути развития; но этот кризис открывает и более ужасную
возможность—активизацию предшествующих парадигме
экономики систем легитимации и соответствующих им от-
ношений “друг-враг”. Я имею в виду сражения между хрис-
тианами и мусульманами, а также отвратительный антисе-
митизм, начинающий ныне распространяться даже среди
интеллектуалов.

У подобной реакции есть своя логика, но здесь нет пути
к преодолению современного кризиса, скорее, и это следует
заявить решительно, мы сталкиваемся_здесь с глубочай-
шим регрессом—особенно потому, что в вашей стране ре-
лигиозная и национальная парадигмы вовсе не были “сня-
ты”, а лишь подверглись абстрактному отрицанию.
Реакция эта уводит на ложный путь даже в том случае,
когда она, принимая сравнительно безобидные формы, пы-
тается соединиться с новыми парадигмами. К примеру,, в
Литве кое-кто, стремясь преодолеть экологический кризис,
возрождает дохристианский культ природы, что, пожалуй,
на первый взгляд может и показаться симпатичным. Одна-
ко же на деле мы сталкиваемся здесь, конечно же, с вели-
чайшим простодушием, даже если и считаться с тем изве-
стным фактом, что Литва долгое время оставалась оплотом
язычества в Европе. И все-таки некоторые люди стремятся
к такому возрождению. Разумеется, я обязан учитывать и
ту антилитовскую дезинформацию, которая появляется в
печати в последнее время, но этот факт в целом , к сожа-
лению, слишком уж хорошо вписывается в логику кри-
зисных эпох, почему я и не осмеливаюсь не доверять упо-
мянутому сообщению.
И все же, каким бы темным ни казалось нам будущее,
возвращение к преображенному прошлому способно при-
дать человеку силы, необходимые для выполнения труд-
нейшей задачи—выработки новой парадигмы, даже если
теперь она различима только в самых общих чертах. Знание
реального, отличного от современности, мира помогает че-
ловеку избавиться от недостатков своего времени, избавляя
его при этом от гибели в водовороте собственной субъек-
тивности. Такое знание человеку дает только прошлое. Без
корней, уходящих в традицию, невозможно создать буду-
щее. Вот почему в начале новой западноевропейской ис-
тории Возрождение и Реформация черпали свою духовную
силу в эллинистическо-римской и раннехристианской тра-
36

пициях. Русская история, и это для нее в высшей степени
характерно, осталась в стороне как от Возрождения, так и
от Реформации. Впрочем, явлением обнадеживающим сле-
дует считать обращение молодых русских интеллектуалов
к старым, дореволюционным традициям (которые, кстати
говоря, могут быть разрушены в течение каких-нибудь
двух десятилетий потребительской лихорадки, чего не
смогли добиться за 70 лет тоталитарного режима). Разуме-
ется, подобное обращение представляет ценность не как
очередная мода, а как стремление обрести скрытые в тра-
диции духовные сокровища, с тем чтобы, проникшись ува-
жением к требованиям грядущего, и создать новую пара-
дигму, в которой заинтересован век защиты окружающей
среды.

“Они пилили сучья, на которых сидели
И притом кричали о своей опытности,
О том, как можно пилит еще быстрее..
И они с грохотом полетели в бездну.
Взиравшие на них, покачивая головами,
Тем не менее, продолжали пилить”.

Если мы согласимся с тем, что Б. Брехт в этих стихах
верно изображает положение, в котором мы оказались на-
кануне экологического кризиса, то возникает вопрос: ка-
ким образом существо, давшее самому себе биологическое
видовое имя Homo sapiens, оказалось вовлечено в коллек-
тивное гибельное движение к катастрофе? Прежде всего
напрашивается примерно такой ответ: человек, одновре-
менно являющийся как субъектом, так и объектом эко-
логического кризиса, по-видимому, отрекся от идеала муд-
рости, ибо мудрость стремится к гармонии, но не к
разрушению. Но, как я говорил ранее, виновником эко-
логического кризиса был именно человек, так как никако-
му иному биологическому виду не удавалось до сих пор
уничтожить столь большое число других видов, необратимо
изменив экологическую ситуацию на нашей планете. Сле-
довательно, ответственность за хищническое использова-
ние природы необходимо возложить на то специфическое
преимущество человека, каковым и является присущая
именно ему форма рациональности.
39

Во всяком случае, кажется, что баланс между раз-
личными формами человеческой рациональности в тече-
ние нескольких веков радикальным образом расшатывался
В самом деле, некоторые формы рациональности, в особен-
ности техническая рациональность, развиваются достаточ-
но быстро; более того, они нарастают по экспоненте, тогда
как другие, традиционно называемые мудростью, иными
словами, связанные с усмотрением ценностей, ныне не раз-
виваются совершенно и даже претерпевают регресс. Не-
смотря на то что при сопоставлении современного биоло-
гического знания с биологией Аристотеля наблюдается
неизмеримый прогресс, мы все-таки не можем определить
результаты развития как прогресс всесторонний. Сравним
хотя бы характерное для Аристотеля понимание необхо-
димости включения живого в совокупность бытия с отказом
нынешней науки размышлять о философских предпосыл-
ках собственной деятельности. Сверх того, правомерно го-
ворить даже об упадке, если сопоставить отличавшее ан-
тичную науку чувство нравственной ответственности с
нежеланием и даже неспособностью современного ученого
отдавать себе отчет в далеко идущих моральных послед-
ствиях своего поведения.
Несоответствием целевой и ценностной форм рацио-
нальности определяется современная технологическая эпо-
ха, что считается глубочайшей причиной экологического
кризиса и вообще кризисом управленческих проблем сов-
ременных обществ. Я воздерживаюсь от идеализации ста-
рины: понятно, что и в доиндустриальную эпоху моральные
извращения встречались довольно-таки часто, пожалуй,
еще чаще, нежели сегодня. Но тогда человек не обладал той
властью, которой он располагает сегодня. Беспокоит скорее
как раз несоответствие, существующее между властью и
мудростью. Исторически подобное несоответствие возни-
кает по мере усиления власти человека над природой, а
власть эта становится прочной только в условиях инду-
40

стриального общества. С тем чтобы лучше уяснить себе его
структуру, мне думается, имеет смысл разложить это обще-
ство на три его составных элемента, рассматривая каждый
из них по отдельности. Дело идет о современной науке,
современной технике и капиталистическом хозяйстве. Их
соединение определяет “суперструктуру”, образующую
неконтролируемый источник движения современного об-
щества. Неуместным представляется здесь обсуждение
проблемы “тела” и “души” человеческой культуры, т. е.
вопроса о том, принадлежит ли первенство “базису” или
“надстройке”. Во всяком случае, достаточно сказать, что
онтологически материальные и идеальные факторы куль-
туры, по-видимому, оказывают друг на друга обоюдное
влияние. Правда, сточки зрения методологии, мне кажется
очевидным, что духовным факторам нельзя отказывать в
превосходстве, ибо только таким образом можно обнару-
жить смысл в истории. Даже если бы учение о том, что
капитализм с необходимостью ведет к социализму, оказа-
лось бы верным, все-таки подобное развитие называлось бы
прогрессом лишь в случае признания коллективной собст-
венности более высокой формой собственности по сравне-
нию с частной (впрочем, такое ранжирование находило бы
себе оправдание лишь на основе более общего нормативного
категориального учения).
Невозможно дать научный причинный ответ на вопро-
сы о смысле и ценностях, поскольку они подразумевают
такую форму познания сущности, которая превосходит
(transzendiert) любой эмпирический анализ причин.
Впоследствии я, не претендуя на исчерпывающий анализ
причинных зависимостей, постараюсь поразмыслить о
сущностных законах, определивших развитие человече-
ской культуры вплоть до наступления экологического кри-
зиса. В частности, меня интересуют сдвиги, происшедшие
в представлении человека о самом себе, в его интерпре-
тации отношения Между ним и природой, что в конечном
41

счете привело к возникновению понятия природы, харак-
терного для современных естествознания и техники. Не-
трудно, разумеется, заметить, что подобное духовно-
историческое рассмотрение современного естествознания,
чуждое, скажем, Лейбницу и Канту, стало возможным
лишь для историзма. Здесь мы должны избежать двух лож-
ных путей. Во-первых, мы не вправе принимать ценность
за генезис. Между прочим, Хайдеггеру не удалось избежать
упомянутой опасности. Предположим, нам удалось бы об-
наружить, что без определенных духовно-исторических
предпосылок современное естествознание никогда не воз-
никло бы,—ведь оно в своем генезисе соотносится с ме-
тафизикой нового времени. Но и это все-таки не свидетель-
ствует в пользу того, будто бы данное понятие природы
недостаточно тесно охватывает сущность природы. Скорее,
успехи современного естествознания столь огромны, что
теория, не способная объяснить, почему природа, по край-
ней мере, на первый взгляд, словно без сопротивления под-
чиняется вмешательству современной науки и техники,
является не убедительной. Кстати говоря, духовно-исто-
рическая релятивизация Хайдеггером естествознания, в
отличие от проектов классической метафизики и трансцен-
центальной философии, такого объяснения не дает, как не
цает его и аналитическая философия.
Вторая, еще более серьезная опасность зависит от пер-
вой. Как выяснится в дальнейшем, современное естество-
знание и техника имеют действительную связь с известной
формой метафизики нового времени, и в этом случае кри-
тика последней естественно приведет к осуждению и ме-
тафизики, в рамках которой западноевропейская рацио-
нальность предприняла одну из высших попыток самопро-
яснения. Критики современного естествознания, от Ницше
до Хайдеггера, постоянно склонялись к иррационалисти-
ческим выводам. И пусть подобная “смущенная” защитная
реакция выглядит вполне объяснимой при неустойчивости
42

парадигм, она весьма вредит собственному делу критика.
Ясно ведь, что критика, неспособная сделать себя самое
рационально достоверной, не может приниматься всерьез и
надолго.
К сожалению, я также не располагаю такой филосо-
фией природы, которая бы действительно отвечала зна-
чению и границам современного естествознания. Разработ-
ка подобной философии относится к основным задачам
философии новой парадигмы, однако решить ее удастся
только благодаря более радикальному освобождению от
шор современного мышления. Но как бы там ни было, мне
думается, что я вправе уже теперь выдвинуть два требо-
вания, которым должна будет отвечать новая философия
природы. Прежде всего, ей следует отказаться от первой
основной идеи, характерной дяя теории познания нового
времени, согласно которой природа, в конечном счете, по-
нимается как человеческая конструкция. Во-вторых, нуж-
но отказаться от резкого противопоставления субъекта и
объекта, поскольку оно способствует возникновению упо-
мянутой первой основной идеи. Ведь обе они и стали важ-
нейшими предпосылками современных естествознания и
техники. Вместе с тем [новая философия природы ] обязана
разрешить две проблемы, которые, казалось бы, решаются
лишь с помощью указанных предпосылок (что и явилось
одной из причин их всемирно-исторического успеха). Во-
первых, следует объяснить, каким образом оказывается
возможным, по крайней мере отчасти, априорное знание о
природе. Верность этого положения представляется мне не-
оспоримой, что доказывает, помимо прочего, и примени-
мость математики к природе. Во-вторых, новая философия
должна будет ответить на вопрос, почему человеческая
субъективность, несмотря на принадлежность ее к природ-
ному миру, занимает в космосе исключительное место, в
том числе благодаря способности противополагать себя
сущему. И пусть подобное противоположение, как мне
43

думается, не отражает истины. Все равно истинная теория
универсуума обязана объяснить, каким образом возникло
такое богатое всемирно-историческими последствиями за-
блуждение.
Говоря о первом требовании, я могу—и это вполне оп-
равданно—ограничиться лишь самым кратким наброском.
Ведь данная проблема была уже мною подробно рассмотре-
на в другом местей Как мне кажется, объективный иде-
ализм—предельное обоснование которого, по моему
мнению, может быть дано с помощью рефлексивных ар-
гументов—представляет собой здравую философию, по-
скольку ему удается довести до понятия истину реализма и,
равным образом, истину субъективного идеализма. Если, с
одной стороны, природа, а с другой—субъективный и ин-
терсубъективный дух конституируются некоей идеальной
сферой, то в условиях данной системы прежде всего дух
воспроизводится посредством природы, так что сохраняет-
ся реалистическое понимание. Вместе с тем дается объ-
яснение тому, каким образом конечный дух, посредством
априорного мышления, с помощью которого он постигает
идеальные структуры, может приблизиться к природе—
ведь природа, онтологически определена именно этими
идеальными структурами. Последние вовсе не навязыва-
ются природе субъектом, они составляют сущность при-
роды: природа конституирована благодаря идеальной сфе-
ре. Я хорошо понимаю, что в настоящее время объективный
идеализм не относится к самой распространенной фило-
софии. Однако же я не менее убежден в том, что он пред-
ставляет собой завершающую позицию любого историко-
философского цикла и, кроме того, если говорить о теории
обоснования, является сильнейшей гносеологической и он-
тологической теорией. Впрочем, избавьте меня от необ-
ходимости развивать здесь темы, которые я точнее разра-
ботал в другом месте.
Мне хотелось бы, напротив, сосредоточиться на втором
требовании, набросав адекватную теорию отношения при-
роды и человека, которая и становится-то возможной толь-
44

ко на основе объективного идеализма. С точки зрения такой
теории человек, как говорилось, с одной стороны, порожден
природой и тем самым непременно оказывается ее частью.
Но, с другой стороны, как единственное существо, способ-
ное постигать принципы самого себя и природы, человек
непременно есть нечто трансцендирующее природу, более
того, иное природы. Мне кажется, что сложнейшей загад-
кой любой теории отношения природы и человека остается
именно эта двойственность человека. Это “и” между
“природой” и “человеком” поднимает онтологические про-
блемы, вряд ли свойственные чему-либо другому в извест-
ном нам мире. Когда я говорю, например, “растение и жи-
вотное”, то тогда с помощью “и” соединяются две вещи,
подводимые под одно, более общее родовое понятие. Тем не
менее ни одна из них не входит в другую в качестве части,
скорее, они остаются противоположными друг другу. Дело
выглядит совершенно иначе, если я скажу: “сердце и тело”.
Тогда речь пойдет об отношении между частью и целым.
Противополагать их друг другу было бы нелепо, потому что
вне тела сердце уже больше не есть сердце, тело же, лишен-
ное сердца, умирает.
Как мне кажется, отношение человека и природы од-
новременно следует отнести к двум типам отношений, что
делает его достаточно трудным для понимания. В истории
человека с очевидностью наблюдается развитие от “вклю-
чающего” (includierend) к “противополагающему” [opponierend)
понятию природы. Для греков Physis отчасти яв-
лялось совокупностью движущегося бытия, включающего
в себя и человека, отчасти же—идеальным основанием,
сущностью этого бытия. Грекам никогда бы и в голову не
пришло противопоставлять Physis человеку, что произош-
ло в принятом Декартом понятии природы. Декарт диа-
лектически противопоставил res cogitans и res extensa, соз-
дав тем самым фундамент современного естествознания.
Каким образом изменилось понятие природы? Значи-
тельно упрощая суть дела, я бы хотел выделить в истории
человеческого духа пять понятий природы, отличающихся
45

растущим высвобождением (Herauswinung) субъективно-
сти из природы. Первое понятие, просуществовавшее на-
иболее долго в истории рода, ныне ограничивается крайне
немногочисленными, островками человечества, которым
грозит вымирание, как и многим растительным и живот-
ным видам. Подобное понятие природы свойственно ар-
хаическим культурам. В них человек понимается именно
как часть великого природного организма, который к тому
же мыслится как божественный и живой. Единство челове-
ка я природы отражается в мифах; в ритуалах человек
также пытается символически ознаменовать свою общ-
ность с природой. Здесь пока еще невозможна наука, пос-
кольку технологию данных культур, следуя Ортега- и -Гас-
сету, можно определить как технологию случая. Другими
словами, отсутствует особое сословие ремесленников, бла-
годаря которому случайно изобретенные орудия и приборы
могли бы систематически совершенствоваться. Денежная
индустрия в подобной культуре попросту немыслима, так
как человек еще не способен выделить себя в рефлексии из
совокупности людей своего племени. В этом смысле он пока
не является подлинной субъективностью, но скорее—орга-
ном интерсубьективной структуры, стремящимся приспо-
собиться к окружающей природе. По большей части ему
удается достичь поставленной цели, причем делает он это с
мудростью, удивительной и для наших современников.
С началом оседлого образа жизни, развитием земле-
делия, дифференциацией сословий, основанием городов и
государств, возникновением высоких культур отношение
человека к природе меняется. Возникает ремесленная тех-
ника, появляются зачатки науки. Когда в силу обществен-
ных потребностей при изучении природы начинают приме-
нять количественные методы, возникает астрономия и
геодезия. Но все-таки наука пока не теряет своей связи с
мифом. Догреческие развитые культуры не доходят до кри-
тического осмысления институтов собственного государст-
46

ва, до просветительского движения. Вот почему, скажем.
структура вавилонской или китайской^ науки остается со-
вершенно иной, нежели структура науки греческой.
В качестве видового отличия греческой культуры вы-
ступила софистика—первое просветительское движение в
мировой истории. Подвергнув радикальной критике миф и
современные ей социальные институты, софистика впер-
вые в истории выдвинула мысль о том, что все должно
находить себе оправдание в Логосе. Таким образом, по-
явился совершенно оригинальный [neuartig) тип науки, а
именно дедуктивная наука, выводящая теоремы из аксиом.
При сравнении греческой науки с индийской, когда мы
выясним, что обеим известен закон Пифагора, выявляется
одно немаловажное отличие. В Шульпасутрах этот закон
лишь приводится, тогда как Евклид его доказывает. Мате-
матикой, строгость и уровень абстракций которой дилета-
нты, как правило, недооценивают, вклад греков в развитие
научного метода вовсе не ограничивается. Значение мето-
дологической рефлексии Платона и Аристотеля над струк-
турой дедуктивного метода представляется не менее
важным. Но все-таки античная наука по множеству па-
раметров радикально отличается от нововременной. Если
не уяснить себе те различия, которые существуют между
этими двумя типами наук, то невозможно будет понять,
насколько далеко в направлении к экологическому кризису
должна завести нас современная наука.
Первое важное отличие, без сомнения, заключается в
том, что в античности при изучении природы математика
применялась достаточно спорадически, а именно в астро-
номии. Правда, Платон в “Тимее”, как мне кажется, попы-
тался расширить сферу применения математики, тогда как
встречающаяся у Аристотеля дематематизация философии
и физики на пути к современной науке представляет собой
шаг назад. Впрочем, это вовсе не означает того, что победа
платоновой концепции привела бы к реализации типа на-
47

уки, сходного с нынешним. Во-вторых, различение подлун
ного и надлунного мира, столь наглядное в жизни, твердо
сохранялось в античности, которой, кроме того, не достава-
ло и систематической теории эксперимента. Вот почему
греческие наука и техника развивались параллельно, не
оказывая друг на друга существенного влияния. Архимед
здесь представляет собой знаменитейшее исключение^.
Тем не менее как раз Архимедова математика, отказываясь
от понятия актуальной бесконечности, в-третьих, выявля-
ет еще одну границу античной науки, не позволившую
Архимеду развить свой метод исчерпания до исчисления
бесконечно малых^. В платоновском учении о первонача-
лах регаз, “граница”, выступает в качестве позитивного
принципа, тогда как потенциальная бесконечность порож-
дается с помощью ahoristos dyas, несущего ответственность
за беспорядок^. Античная наука, в-четвертых, характери-
зуется тем, что Аристотель—крупнейший теоретик антич-
ной науки, основательнее всего занимался биологией. Та-
ким образом, в науке укоренились теологические представ-
ления. Во всяком случае, и наделенное душой в эпоху
античности было предметом науки (Платон и Аристотель
даже звезды считали одушевленными). В-пятых, следует
отметить и то, что античная наука определенно основыва-
лась на философии, что, впрочем, справедливо и для начал
науки нового времени. Но все-таки метафизика древних
принципиально отличалась от новейшей метафизики. Пла-
тон, равно как и Аристотель, справедливо считал всеобщее,
проявляющееся в конкретных вещах, предметом науки.
Современная же наука, напротив, заменила субстанцию
функцией. Впоследствии этого отдельные члены отноше-
ния при сохранении функциональной зависимости пара-
метров могут произвольно заменять друг друга. И,
наконец, совершенно чуждыми античности остались конст-
руктивистские идеи. При математических и естест-
веннонаучных исследованиях открывается лишь суще-
48

:твующее сущее, в которое упомянутые науки ни в коек
мере не вмешиваются^.
Очевидно, что переход от античной науки к современ-
ной подготавливался в эпоху средневековья, хотя и верно,
что средневековая наука в сравнении с наукой античной во
многом является регрессом: Архимеда начали понимать
только в XV веке. Впрочем, без этого кажущегося регресса
не возникла бы идея бесконечного, функция не заменила
бы субстанцию, не развились бы конструктивистские идеи,
а тем самым и теория эксперимента, наконец, субъект не
был бы противопоставлен объекту. Я думаю, одной из клю-
чевых фигур здесь является Николай Кузанский, на приме-
ре которого можно узнать, насколько сильно владело умами
предшественников современной науки убеждение в якобы
исключительном соответствии их нового научного идеала
христианству. В самом деле, только в том случае, если мир
не является конечным, он способен быть принципиатом
бесконечного Бога. Именно на этой идее основывается та
критика, которой Кузанец подверг аристотелевскую кос-
мологию средневековья.
Но каким же образом христианство, со свойственным
ему четвертым понятием природы, подготовило пятое, и
последнее, понятие природы, отличающее современную
науку? Именно потому, что в христианском учении Бог
считается трансцендентным, природу—в ее отношении к
Богу—пришлось онтологически ослабить, причем спосо-
бом, который, скажем, грекам представлялся совершенно
немыслимым. Греки, как известно, полагали, что и чело-
век, и боги являются частью фюсиса. Я имею в виду не
одних лишь мифологических богов, скрывавшихся в красо-
тах природы; в философских системах эллинизма, где по-
нятие Бога оказалось в значительной мере демифоло-
гизированным, теология стала частью физики.
В христианстве все происходило по-другому: природа здесь
не есть уже из-себя-сущее, но принципиат (здесь: нечто

зависимое—переводч.), бытие которого зависит от отно-
шения к бесконечному творцу. Подобная переоценка отно-
шения имплицитно скрывала в себе десубстанциализацию
природы, которая превращалась в систему функционально
зависимых параметров. Здесь, конечно же, следует обра-
тить внимание на номиналистическую теологию, разру-
шившую, в том числе с помощью волюнтаризма, аристоте-
левский субстанциализм высокой схоластики. И то, что
“предшественники Галилея в XIV веке”^ считали номи-
нализм своей духовной родиной, не было случайностью.
Очевидно, один лишь монотеизм позволяет вере прев-
ратиться в систему постоянных природных законов: ведь в
политеистической религии подобное истолкование приро-
ды развиваться не может из-за вероятности вмешательства
со стороны враждующих друг с другом богов. Однако же
ответить на вопрос, только ли христианский вариант моно-
теизма мог создать современную науку, уже гораздо труд-
нее. По-моему, есть один весомый аргумент, позволяющий
ответить на данный вопрос утвердительно, а именно хри-
стология. Нет другой монотеистической религии, догма-
тика которой с такой решительностью отдавала бы челове-
ку центральное место. Если Бог однажды стал человеком,
то в истории [общественного ] сознания делался и обратный
вывод—человек-де может и должен превратиться в бога.
При субъективистском изменении теории познания, все бо-
лее и более характеризовавшем философию нового вре
мени, подмена Бога человеком стала распространенной
Мысль о том, что человек является создателем матема-
тических сущностей, впервые встречается у Кузанца, и это
несмотря на его восхищение Платоном. Но все-таки чело-
век для Кузанца является создателем математики лишь в
той мере, в какой он подражает божественному акту тво-
рения^. В дальнейшем эта идея развивалась двояко: с од-
ной стороны, конституирующий характер человеческого
цуха отделяли от его отношения к Господу; с другой же

стороны, считалось, что не только мир математических
сущностей, но и эмпирический мир природы также кон-
ституируется человеком. Кант и Фихте, лишившие при-
роду всякого к себе сущего достоинства, развили упомяну-
тую тенденцию до ее конечного завершения.
Принцип verum-factum, по-видимому, явился духов-
ной поддержкой в деле нового экспериментального обосно-
вания естествознания. В самом деле, экспериментируя, че-
ловек как бы вновь творит природу, и этим, в частности,
объясняется связь современной науки с техникой, о чем я
буду говорить в дальнейшем. Но прежде всего исследуем
вклад Декарта в генезис современной науки.
Декарт, в определенном смысле, венчает собой раз-
витие, коренящееся в самой сущности человека и состо-
ящее в том, что субъективность через рефлексию радикаль-
ным образом выделялась из мира. Благодаря Декарту
субъективности удалось абсолютизировать самое себя до
невиданной в мировой истории степени. Итак, развившись
до Архимедовой мировой точки, субъективность с необ-
ходимостью обесценила три другие сферы бытия: Бога, при-
роду и интерсубъективный мир. Резче всего представлено
вытеснение другого Я: мир Декарта, подобно миру боль-
шинства философов нового времени, оставался бы совер-
шенным даже в том случае, если бы он составлялся лишь из
Бога, Я и природы, ибо Другой не имеет в нем ни методиче-
ского, ни онтологического значения. Впрочем, в этих лек-
циях подробно останавливаться на подобных проблемах
нет необходимости.
Что касается Бога, то при обосновании самодостовер-
ности Я Он становится совершенно излишним. Помянутая
самодостоверность продолжила бы выступать в качестве
йшйатеШиш шсопсиваит философии, даже если бы Гос-
подь не существовал вовсе. Тем не менее только Бог и
способен гарантировать существование объективного вне-
шнего мира. Вот почему Он, оставаясь онтологическим

принципом, не утрачивает значение методологического
философского принципа.
Картезианское учение о природе является ключом к
пониманию нынешнего разорения природы, поскольку
природа как rex extensa с несомненной резкостью противо-
полагается rех cogitansa. Немаловажно и то, что граница
между rex cogitansa и rex extensa проложена через самого
человека, физическая природа которого, как и его тело,
равным образом причисляются к геа” ех^епяа, тогда как гея
соеНапз представляет собой только человеческое сознание.
Для бессознательных мыслительных процессов, относя-
щихся к духовной жизни, картезианская систематика мес-
та не оставляет. Моему внутреннему взору постоянно от-
крывается лишь мое собственное Я. Между прочим, Декарт
рассматривал и такие возможности: первая—не существует
никакого внешнего мира, а тем самым и других людей;
вторая—внешний мир существует, но в нем якобы имеются
одни лишь автоматы. Правда Декарт такие возможности
отверг. Но и признавая за другими людьми субъективность,
Декарт вместе с тем настаивал на том, что нечеловеческая
природа совершенно лишена субъективности: растения и
животные суть машины, не имеющие внутреннего мира
[Innenseite]. Подобное мнение настолько антиинтуитивно,
что поистине задаешься вопросом: неужели такой гениаль-
ный человек, как Декарт, мог серьезно думать, например,
о неспособности его лошади чувствовать боль. Впрочем,
легко заметить и то, что означенная антиинтуитивная тео-
рия в решающей степени содействовала победному шес-
твию современного естествознания. Таким образом, во-пе-
рвых, были преодолены все этические сомнения по поводу
проводимых над животными опытов. Если животное есть
машина, то вивисекция его ничем не отличается от раз-
борки часов. Во-вторых, теоретическая загадка чужой ду-
шевной жизни, недоступной ни внешнему наблюдению, ни
интроспекции, решалась радикально, подобно тому, как
52

был разрублен гордиев узел. Вот почему более не считали
необходимым предполагать во внечеловеческой природе
существование математически не исчерпываемою остатка
душевной жизни, которая в ее полноте не поддается кван-
тификацин, а пребывает в сфере качеств. Подчинение ка-
чества количеству является еще одним основным призна-
ком современной науки, становящимся заметным уже в
самой идее картезианской геометрии. Если античная гео-
метрия исследовала формы и фигуры [такие, как круг],—
то Декарту удалось их заменить количественными выра-
жениями: в формуле (хl- m1)^+ (х2—m2)2=r2 наглядные
качества круга исчезают^.
После превращения природы в квантифицируемую и
математизируемую res extensa физика становится пара-
дигматической наукой о природе—ей, в принципе, должна
была подражать также и биология. Таким образом, интел-
лектуальное и эмоциональное отношение к природе, коим
человек отличался на протяжении всей предшествующей
истории, приходит к концу. Природа делает другим чело-
века, безжалостно подчиненным его абсолютной власти.
В субъективном идеализме Беркли природа сводится к сум-
ме субъективных представлений. В трансцендентальном
идеализме Канта принимается некая вещь-в-себе, таящая-
ся позади явления, однако же она объявляется недоступной
опыту и, следовательно, не могущей выступать в качестве
предмета конкретного интеллектуального или аффектного
отношения. Кант считает результатом человеческого кон-
ституирования то, что в.природе доступно опыту, доступно
нашему Я. Фихте же сводит Кантову вещь-в-себе к та-
инственному толчку. Тем самым природа у Фихте, лишив-
шись собственного бытия, подвергается еще более ради-
кальной деонтологизации. Лишенная субъективности,
природа с необходимостью детелеологизируется'^,—когда
же (как в третьей “Критике” Канта)—ей все-таки припи-
сывается некая целесообразность, эта телеология субьек-

тивистски редуцируется, будучи истолкована как просто
объяснение Я, а не как собственное бытие природы.
Отнюдь не случайно значительные опыты карте
зианской философии природы,—коща^а природой, кото-
рую вовсе не дуалистически противополагали субъектив-
ности, признавалось собственное достоинство и даже
целесообразность, наряду со смутной формой субъ-
ективности,—связанным с возвращением к античной
физике, в особенности к телеологии Аристотеля. Я имею в
виду, конечно же, Лейбница, Шеллинга и Гегеля. (Основа-
тельное знание античной науки и философии вообще всегда
отличало крупнейших критиков эпохи нового времени—
Дег Мобегпе.) Отцы же современного субъективизма—Де-
карт, Кант, Фихте,—напротив,—либо сознательно остав-
ляют в стороне античность, либо знакомы с ней крайне
недостаточно. Из факта недоступности чужой душевной
жизни непосредственному опыту Лейбниц делает вывод,
прямо противоположный картезианскому: он приписывает
душевную жизнь всему сущему. В объективном идеализме
Шеллинга и Гегеля природа, будучи неодушевленной, в
неорганических своих формах понимается, однако же, как
дух-в-себе, нечто такое, чье внутреннее ядро, чью цель
составляет субъективность, если даже последняя экспли-
цируется лишь после долгого процесса развития. Но все-
таки, независимо от упомянутого процесса, природа наде-
ляется собственным достоинством: оставаясь принци-
пиатом абсолюта, она тем самым (особенно в
антиволюнтаристской теологии Лейбница и Гегеля) пред-
ставляет собой нечто исполненное смысла [Sinnhaftes], в
чем соединяются истинное, доброе и прекрасное и что че-
ловек обязан почитать и любить как образец абсолюта, а не
как собственную конструкцию. Основанная на рациональ-
ной теологии, философия природы действительно повлияла
на самосознание лишь в незначительной части современ-
ных естествоиспытателей, но тем не менее (или, может

быть, именно поэтому) возрождение и дальнейшее раз-
витие такой философии, как мне думается, будут иметь
немалое значение. Философия эта, с одной стороны, спо-
собствовала бы возникновению нового понимания приро-
ды, которое позволило бы прекратить жестокое порабо-
щение внешней и внутренней природы человека (вред от
картезианства в медицине остается неизмеримым^).
С другой стороны, она могла бы конкретно показать, в ка-
кой мере современному естествознанию несвойственно
осторожное, даже заботливое обращение с природой,—вы-
вод, к которому все чаще склоняются экологически ориен-
тированные противники индустриального общества.
Остроумнейший критик науки нового времени Хайдег-
гер почти совершенно проигнорировал вторую ветвь на-
турфилософии нового времени, что само по себе не лишено
глубокого смысла: ведь Лейбниц, в отлЬчие от Декарта и
Канта, едва ли играет какую-нибудь роль в трудах Хайдег-
гера. Поскольку же Хайдехтер не заинтересован в “снятии”
истины научного подхода к природе—таковую он, скорее,
всецело отрицает,—он и обращается к тем мыслителям,
метафизика которых заметным образом связана с полным
обесцениванием природы.
К Лейбницу и Гегелю с особым вниманием, разумеется,
станет обращаться лишь тот, кто поймет, что успехи совре-
менного естествознания теоретически нуждаются в фило-
софском объяснении, которое, безусловно, необходимо
практически,—и как раз для того, чтобы спасти природу.
Впрочем, и так ясно, что их натурфилософские концепции,
в основном, совместимы с эмпирическим естествознанием.
Так, учение Лейбница о соединимости действующих при-
чин и причин конечных отчетливо показывает, что его те-
леология никоим образом не допускает прерывания при-
чинного порядка, во всеохватности которого Лейбниц был
убежден не менее, чем Кант. Когда мы поймем, что десубь-

ективирование предмета естествознания, пусть при опре-
деленных условиях, и допустимо с пользой для методо-
логии, по самой сути дела не может быть оправдываемо
недоступностью чужой душевной жизни' ни внешнему на-
блюдению, ни интроспекции (ибо на этой основе,—как и
произошло действительно в бихевиоризме—даже ближне-
му своему следовало бы отказать в субъективности),—вот
тогда мы начнем, во-первых, искать иные формы познания,
лежащие по ту сторону внешнего и внутреннего опыта, а
во-вторых, обосновывать такую метафизику, которая
представляет онтологическое место для опыта третьего
типа. Мнение о том, что не поддающееся количественному
определению не имеет и подлинного бытия, является дог-
мой, далекой от опыта в широком смысле этого слова. Впро-
чем, оно остается метафизическим постольку, поскольку
основано на сделанном ранее, ничуть не необходимом ра-
циональном допущении, позволяющим воспринимать мир
лишь одним определенным образом.
Чем же мотивируется упомянутое допущение? Хайдег-
гер, я думаю, справедливо представляет современную тех-
нику, развившуюся лишь после становления науки нового
времени, как тайный мотив картезианской обработки при-
роды. Разработанные Бэконом планы покорения природы
предшествовали “Размышлениям” [Декарта]. Современ-
ное естествознание, все более и более детелеологизируя и
десубъективизируя природу, полагает, что только таким
образом оно может подтвердить свой собственный суве-
ренитет. В качестве же оборотной стороны идеи сувере-
нитета выступает желание вновь сотворить природу—как
технический мир артефактов. Жизнь и воспитание в мире
артефактов, понятное дело, будут неприменно благопри-
ятствовать картезианскому отношению к природе, так что
прежнее понятие природы лишается своей эмоциональной
основы. Совершенно верно, что научный и технический

интерес к природе различаются между собой принципиаль-
но, первый—в теоретическом, а второй—в практическом
отношениях, другими словами: в первом случае желают
лишь наблюдать, во втором же—вторгаться и изменять. Но
все-таки столь же верно и то, что “Теория” античности
отделена от современной теоретической установки глубо-
кой пропастью—пропастью конструктивистского самовос-
приятия познания нового времени. Именно эта пропасть
принципа verum-factum изобличает науку и технику нового
времени как две стороны одной медали, ведь приспособлен-
ность новейшей науки к эксперименту является лишь пра-
ктическим выражением упомянутого духовного принципа.
В эксперименте в силу отвлечения от мешающих факторов
воссоздается часть природы, причем в чистоте, напомина-
ющей божественный акт творения. Но ведь изолирование
отдельных параметров и допускает их техническое исполь-
зование. Проведение эксперимента является машиной т
писе, причем с прогрессом науки оно само начинает испы-
тывать нужду во все более сложной аппаратуре, с тем чтобы
обеспечить теоретический прогресс. (Кстати, специальная
и общая теория относительности Энштейна, выработанные
по большей части априорно, подобно эрратическому валу-
ну во многих отношениях напоминают научный тип
античной “Теории”.)
Ранее я уже указал на то, что победное шествие субъ-
ективности нового времени, столь заметное в современных
естествознании и технике, из-за своевольной диалектики
способно обернуться беспрецедентным порабощением че-
ловека^. Поскольку же человек, будучи существом телес-
ным, также является природой, то его господство над при-
родой с необходимостью означает и господство над
человеком, вначале над другим, а затем и над самим собой.
О господстве можно говорить не только тогда, когда другие,
мстя за себя, подчинят меня иллюзии своего суверените-

та—по аналогии с тем, как я поступил с ними, но и в том
случае, когда субъект, защитившись от ответной реакции
других, подчинит своей воле всю природу, включая и ин-
терсубьективный мир. А тогда он лишится возможности
обрести себя в других людях, т. е. наиподлиннейшей своей
субъективности. Из-за застывшего мира вещей смерть
взглянет на него с ухмылкой, и тогда он словно бы в ме-
таллическом зеркале увидит, как его сжавшаяся до точки
субъективность умерла, как умер неизмеримый мир объек-
тов.
Диалектика техники заключается в следующем: с од-
ной стороны, она доказывает превосходство человека над
природой, она основана на способности человека видеть
вещи не такими, каковы они в их природном контексте, и
тем самым делать их пригодными для своих целей. Этот
момент абстрагирования свойствен уже первым техничес-
ким продуктам, проводящим отчетливую границу между
первобытным человеком и животным (хотя многие успехи
техники проистекают из подражания природе); если, рабо-
тая над техническим орудием, отказываются от удовлетво-
рения потребности, то здесь скрывается прямо-таки аске-
тический момент. Но, с другой стороны, столь же ясно, что
техника способствует быстрейшему, как экстенсивному
так и интенсивному, удовлетворению потребностей—при-
чем в первую очередь потребностей природных. Ведь духов-
ные потребности удовлетворяются прежде всего посредст-
вом теоретических операций, облегчаемых с помощью
технических инструментов лишь крайне незначительно.
Техника, освобождая человека от власти природы, одно-
временно вновь привязывает его к природе, ибо техника
создает новые потребности, а именно метапотребности, т.
е. нужду в определенном техническом опосредованном спо-
собе удовлетворения самих потребностей. Инфинитизму
современной науки соответствует то, что и современная

техника (в отличие от техники, существовавшей до нового
времени) начинает сама создавать свое потенцирование и
становится по природе безграничной: как только удовлет-
воряется одна потребность, так тут же-создается новая и
т. д. до бесконечности, ибо всегда можно представить себе
нечто большее, грандиознейшее, быстрейшее, так что здесь
какая-либо имманентная мера отсутствует.
Современная техника, несомненно, облегчила жизнь
человеку, скажем, сделав более легким труд, техника сде-
лала человеческие органы более сильными или же вообще
заменила сначала моторные, затем сенсорные и наконец
органы, способные к мыслительным процессам. Беля при
использовании техники в новое время необходимой была
человеческая сила, то при машинной технике прежде всего
требуется умственный [geistiger] контроль. С помощью
компьютера он сводится к минимуму* ^. Однако же человек,
в конце концов заменяемый компьютером, наряду с трудом
утрачивает и отнесенность к миру. Если ему не удается
приобщиться к духовному творчеству, то тоща из-за упо-
мянутой утраты торжествует субъективность, оборотная
сторона овеществленной и расколдованной природы. Сим-
птомы разложения объединяющих социальных сил, знако-
мые по всем другим эпохам заката культуры, тревожно
множатся из-за всемирно-исторической новизны [das Neue]
нового времени, воплощающейся в современной тех-
нике. Это и определяет историческое место конца XX века,
по крайней мере, в западноевропейских государствах, и
становится одной из причин, объясняющих недостаточную
реакцию политики на экологический кризис^.
В качестве primum movens современной техники высту-
пает, как уже говорилось, иллюзия изготовимости
(Machbarkeitswahn]: лишь то, что сделано самим челове-
ком, может претендовать на значимость. Но так как совре-
менное естествознание преуспевает благодаря методам

изоляции и абстрагирования от всякой целесообразности и
субъективности в природе, то созданные современной тех-
никой артефакты остаются совершенно безразличными по
отношению к природному целому. Понимать нашу Землю
в качестве действительного организма, как того требует
“Гайатеория”^,—это, конечно же, проблематично. Но во
всяком случае совершенно ясно: различные уровни бытия
взаимодействуют на Земле чрезвычайно сложным образом,
так что образуется весьма непрочный баланс, который на-
рушается под тяжестью какой-либо массы артефактов, про-
изведенных для удовлетворения отдельных, и без того ис-
кусственно созданных потребностей. Очевидно также и то,
что современная техника необратимым образом видоизме-
няет взаимозависимость не только в биологических, но и в
социальных системах: противозачаточные средства, сред-
ства массовой информации, средства массового уничтоже-
ния радикально изменили природу сексуальности, комму-
никации, восприятия действительности, войны и внешней
политики^.
Впрочем, высказанные мной мысли вовсе не исчерпы-
вают темы выступления. Последствия развития техники
для общественной жизни, наряду с превращением внешне-
го мира в чистую предметность, приводят к социальным
технологиям господства над массами. До тех пор, пока не
удалось генетически передетерминировать человека (хотя
в логике принципа verum-factum уже заложено стремление
биологии испробовать любые средства ради достижения
означенной цели), на общество следует влиять таким обра-
зом, чтобы в социальном материале могли быть безусловно
осуществлены цели субъективности (в качестве таковой
могут выступать как индивид, так и коллектив). Контроль
над природой расширяется до контроля над обществом и,
наконец, до борьбы между различными представлениями о
контроле над обществом. Ничто так не характеризует сов-

ременность, как тоталитарная идея создания нового чело
века, которая даже звероподобнейшим деспотам древнего
мира показалась бы полнейшим сумасбродством. Ибо то-
талитаризм—нечто специфическое именно для эпохи ново-
го времени: без принципа verum-factum, перенесенного в
политику, тоталитаризм понять невозможно. И то, что мир
оказался наводненным арсеналами оружия массового
уничтожения, с помощью которого правители самых раз-
ных идеологий грозят смертью друг другу, резче всего обна-
жает будущность количественного, объективирующего
мышления.
Идеологическая воля к самоутверждению [Selbstbeha-
uptungwille] всерьез заигрывает с идеей коллективного са-
моубийства, как собственного, так и многих других родов,
так что Земле действительно грозит превращение в неор-
ганический, лишенный субъективности, чистый объект.
“Полностью тебя уничтожая, я превращаю тебя в совер-
шенный объект”,—кричит упомянутая воля к самоутверж-
дению, обращаясь к своему зеркальному отражению, но
она забывает о том (или вынужденно смиряется), что в
таком случае то же произойдет и с нею. Забвение дается ей
легко: ведь сама она, полностью окаменев, уже стала объек-
том. Подобно Осмину в “Похищении из сераля”, который
обставил вторжение в гарем многими смертными казнями
(“Обезглавлен, затем повешен, затем посажен на раска-
ленный шест”), она, эта воля, верит в то, что серьезность ее
угроз может возрасти, если усилить потенциал многократ-
ного уничтожения [Overkillpotential]. Между прочим, ни-
что с такой ясностью не свидетельствует о грядущем триум-
фе количественного мышления над качественным, как это
понятие “оуегЫЦ”—будто бы важно, будешь ты убит еди-
ножды или дважды, будто бы смерть не является абсолют-
ной качественной границей.
Основная структура современного индустриального об-
щества сводима, как я уже говорил, к триаде науки, техни-
61

ки и капиталистического хозяйства. Без применения науч-
но-технического метода современная экономика не
достигла бы той степени рационализации, которая и
отличает ее от античной. Мир техники, напротив, не
развивался бы столь стремительно, если бы экономические
интересы не содействовали такому развитию. Впрочем, мне
представляется гораздо более важным понимание не только
причинных взаимодействий, но н смысловой связи
капитализма с современной наукой и техникой. Прежде
всего, что бросается в глаза—это три пункта. При
капиталистической форме хозяйства, по крайней мере,
идеологически, индивид от рождения не обретает вполне
определенное место в обществе, как то происходит при
феодализме. Лишь собственным трудом он делает себя тем,
кем становится, Self-made-men-—вот идеал принципа
verum-factun, перенесенный на общественную форму. Та-
ков первый пункт. Второй пункт следующий: Маркс совер-
шенно правильно понял, что при капитализме меновая
стоимость товара преобладает над потребительной стоимо-
стью и что вследствие этого особое качество, присущее то-
вару, обесценивается по сравнению с ценой, выразимой
количественно, в деньгах. Навязывая любому товару, лю-
бой услуге денежную форму, капитализм в экономической
сфере претворял в жизнь картезианскую программу прев-
ращения количества в качество. Превращение же—и здесх
третий пункт—готовило почву для инфинитизма: “Итак,
из Д возникает Д+Д Д, из 100 ф. ст.—100 +10 ф. ст
Рассматриваемые чисто в качественном отношении, 110 ф.
ст. суть то же самое, что н 100 ф. ст. суть ограниченная
сумма стоимости, как и 10 ф. ст.
.. .Следовательно, движение капитала лишено меры”.
Маркс совершенно осмысленно противополагал этой forma-mentis
античную, цитируя Аристотелево противоположе-
ние экономики и хрематистики. Аристотель, ценя эконо-
мику за то, что она имеет внутренний предел, одновремен
но осуждал хрематистику, стремящуюся к бесконечному

умножению денег и, тем самым, лишенную какой бы то ни
было имманентной цели^.
Капиталистический способ производства (только что
упомянутые тенденции которого не преодолеваются и при
социализме), без всякого сомнения, способствует удовлет-
ворению элементарных потребностей в той мере, какая не-
мыслима ни при какой иной форме хозяйства. При ка-
питализме идеал самоопределения для возможно большего
числа людей стал значительно ближе, чем при любой форме
хозяйства прошлой истории, что, в частности, произошло
благодаря смягчающему влиянию развившегося социаль-
ного государства. Вот почему—и здесь одна сторона дела—к
капитализму, равно как и к современной технике, нельзя
не отнестись с симпатией, отказавшись от идеи освобож-
дения от современной техники и современного капитализ-
ма: ясно, что спасти окружающую среду без техники и
экономики невозможно^.
С другой стороны, сталь же ясно и то, что инфинитизм
современного мира, который со времени индустриальной
революции демонстрирует демографическое развитие че-
ловечества, не может продолжаться далее, между прочим и
по той банальной причине, что земля—круглая, а поверх-
ность шара ограниченна. Существуют объективные преде-
лы роста, так что безудержное пренебрежение границами
во имя бесконечного прогресса неизбежно приводит к ката-
строфе. Здесь кстати напомнить, что смерть является дру-
гой объективной границей человека. Стремление вытес-
нить [Verdrangung] смерть представляет собой один из
необходимых признаков нынешнего индустриального об-
щества, одну из глубочайших причин экзистенциальной
банальности поведения большинства современных людей.
Когда перед лицом смерти пытаются рационализировать
накопление денег, то ссылаются на собственных детей и
внуков. Тем самым как бы выбиваются из-под ног собствен-

ные жизненные основания; прогрессу свойственны гротеск
ные черты.
Каким образом дошли до идеи экономического прогрес
са? Немаловажно уяснить, что стабильность представляла
собой одну из главных целей античной политики. Прогресс
в античности, как очень верно заметил X. Йонас^, обладал
вертикальным измерением: он заключался в том, чтобы в
течение собственной жизни добиться определенного нрав-
ственного очищения, понимая его как восхождение в тран-
сцендентный, идеальный мир. Новое время сделало идею
прогресса более “горизонтальной”: не только в грядущем,
но и в этом эмпирическом мире человеческие сообщества
должны жить лучше, чем сегодня. Впрочем, мне кажется,
что при этой “горизонтализации” произошло еще одно важ-
ное изменение: для Канта прогресс означал прогресс в осу-
ществлении идеи права; но с исчезновением веры в такую
метафизическую инстанцию прогресс ограничился кван
тифицируемым и измеримым в социальном мире, т. е. эко
номикой. Рост общественного брутто-продукта стал важ
нейшим критерием прогресса той или иной нации.
Объясняя этот процесс, пожалуй следует вновь обра-
титься к “эпохе нейтрализаций и деполитизаций” Карла
Шмитта. Параллельно триаде “религия-нация-хозяйство”
Шмитт располагает и последовательность центральных
областей истории нового времени: “теология-метафизика-
мораль-экономика”, составлявших основу духовной жизни
XVI, XVII, XVIII и XIX вв.24. Смена одной центральной
области другой осуществлялась благодаря вере в возмож-
ность нейтрализации и деполитизаций той области, кото-
рая прежде была центральной. Теологические, позднее—
метафизические и, наконец, моральные вопросы следовало
оставлять в сфере частной жизни, поскольку люди не ощу-
щали необходимости в данных областях достигать поли-
тического консенсуса—определенное единство относитель-

но критериев прогресса существовало разве лишь в хо-
зяйственной сфере. Шмитт усматривает нечто существен-
ное в истории нового времени—а именно, триумфальное
шествие экономически-технического мышления было во
многом связано с верой в открытие чего-то объективного,
осязаемого, способного прекратить любой из нескончаемых
мировоззренческих споров. Однако же эта вера—как мы
понимаем в конце XX в.—является заблуждением. Спор
экономических систем показал, что любая экономическая
система включает в себя и моральные допущения, причем
эти допущения останутся произвольными, если не будет
понята вся совокупность бытия. Но целостность бытия не-
возможно понять, если ее принцип останется совершенно
непознанным. Хозяйство предполагает мораль, мораль—
метафизику, а метафизика—теологию; порядок такого те-
оретического обоснования, мне кажется, не оставляет мес-
та для сомнений. Разумеется, верно и обратное: учение о
Боге остается незаконченным, если не рассматриваются
сферы бытия, в которых развертывается Абсолютное. На-
иболее же загадочной и величественной из этих сфер будет
та, где конечные разумные существа обязаны принимать
моральные решения. Наконец, мораль не действует, если
она не формулирует критерии свободного и справедливого
экономического порядка и не уделяет должного внимания
логике целевой рациональности,—например, если эта ло-
гика подвергается абсолютному отрицанию, а не включает-
ся, в качестве подчиненного момента, в рамки морали.
Величайшее заблуждение политической и духовной ис-
тории нового времени коренится в сумасшедшей иллюзии,
согласно которой все существенные вопросы якобы допу-
скают превращение в проблемы целевой рациональности.
Ради этого субъективность, воспарившая к центру бытия,
должна превратить все вне ее сущее в предмет, доступный
квантификации, и затем поступать с ним по своему усмот-

рению. Современные социальные и гуманитарные науки
(доказать это совсем нетрудно, хотя тема моих лекций со-
всем другая) не только ничего не противопоставили побе-
доносному шествию целевой рациональности, но и совер-
шенно капитулировали перед ним. Если политэкономия
Aдама Смита еще была подчинена обширной этической
теории^, если в XIX в. и еще в начале XX в. политэкономия
часто рассматривалась в качестве части более обширной
социальной науки, то сегодня в политэкономии преоблада-
ют исключительно количественные способы рассмотрения.
В тех же общественных науках, где количественное мыш-
ление пока не доминирует, постулат свободы от ценностей
приводит к тому, что эти науки оказываются неспособными
навести мосты над пропастью, разделяющей целевую и
ценностную формы рациональности. Короче говоря, чисто
объективирующее описание уже реализовавшихся в обще-
стве ценностных систем не способствует решению норма-
тивного вопроса: какая система ценностей разумнее, мо-
ральнее?
Гуманитарные науки также отказались ответить на
данный вопрос. Возникновение современного историческо-
го сознания во многом соответствует генезису картезианс-
кого естествознания: оба “десубьективируют” свой пред-
мет, превращая его в “объект”, с тем чтобы овладеть им как
духовно, так и технически. При этом сущность неорганиче-
ской природы по крайней мере искажается не полностью.
Но вот если прошлое из собеседника, у которого хотели бы
научиться, превращается в чистый предмет, о котором
лишь стремятся получить информацию, то мы сталкиваем-
ся с совершеннейшим разрушением прошлого. В том, что
такой метод—объективирующий и тем самым совершенно
искажающий субъективность своего предмета—называет
себя “объективной наукой”^, конечно же, таится ирония.
С сожалением видишь, как классическая филология, вдох-

новлявшая крупнейших критиков современной науки от
Вико до Ницше и Хайдеггера, ныне превратилась в ко-
лесико механизма “объективной науки”.. Однако и по пово-
ду своего превращения, лишившего ее универсального
культурного значения, она еще строит разные иллюзии.
Впрочем, гуманитарные науки вовсе не отреклись от
научного идеала. Вико, подобно Лейбницу,—в чем его от-
личие от Нищие и Хайдеггера,—показывает, что призна-
ние за наукой присущего ей права благодаря рациональной
методологии противостоять субъективности вполне оправ-
данно. Но пока признание не состоялось, имеет место, и да-
же становится обязательной, критика той науки, которая
выдает свои методологически-эвристические фикции (а их
полезность для ответа на определенные частные вопросы
следует признать бесспорно) за единственно разумный под-
ход к действительности. За этой наукой, освобождающейся
от философского вопроса о высших принципах и ценностях,
скрывается новейшая субьектявность, которая прежде все-
го разрушила абсолют, лежащий в основании всего мира
(включая и саму субъективность), и тем самым превратила
все находящееся вовне в чистый предмет своей захватниче-
ской деятельности. В конце концов это может иметь своим
следствием разрушение планеты, а тем самым и самой субъ-
ективности. Впрочем, именно победы и успехи субъектив-
ности нового времени, в силу ее своеобразной диалектики,
обнаруживают ложность присущих ей исходных посылок.
Современную субъективность влечет объективная законо-
мерная сила, что представляется совершенно очевидным—
в противном случае ее торжество не выглядело бы таким
победоносным. Современное развитие вовсе не определяет-
ся свободными волевыми решениями—в его движении при-
сутствует нечто принудительное, что, кажется, не поддает-
ся никакому контролю. Западная цивилизация подчас
кажется мне столь же беспомощной, как и героиня фильма

Н. Михалкова “Раба любви”. Героиня эта сидит в конце
вагона трамвая, который, оставшись без водителя, быстро
удаляется от зрителей и наконец исчезает в тумане.
Но как раз в этом принуждении и скрыто зерно надеж-
ды. Если абсолютное бытие выразило само себя в субъ-
ективности нового времени, если—чего не понял Хайдег-
гер—только рефлексивное самодостижение придает теории
последовательность, тогда мы вправе надеяться на то, что
страшные судороги представшей в качестве техники субъ-
ективности (их свидетелем оказалось наше поколение) все-
таки не являются ни конечным пунктом развития, ни дока-
зательством тупикового характера самой субъективности.
Ведь в таком случае наша теория, будучи продуктом совре-
менной эпохи, не могла бы претендовать на достижение
истины. Мы вправе питать надежду, что находимся ныне на
поворотном пункте человеческой истории, и даже самого
бытия, что моральная автономия (контроль ведь также яв-
ляется продуктом субъективности нового времени) позво-
лит нам вовремя остановить Голема современной техники.
Мы вправе надеяться, что благодаря коллективным уси-
лиям всех людей доброй воли удастся создать такой мир, в
котором свобода индивида будет согласовываться не только
с правом интерсубъективной общности, но и с природой,
причем последнюю более не станут понимать и воспри-
нимать как простую res exstra. Одним словом, развитие
различных выработанных человеком понятий природы,
сделав разворот, возвратится в конце концов к первона-
чальному понятию и сольется с ним в синтетическое един-
ство.
Однако же мы не знаем, успеет ли разум вскочить на
подножку локомотива поезда, бешено мчащегося к краю
бездны, куда мы все и низвергнемся, если не успеем вовре-
мя остановить его (учитывая и немалую длину тормозного
пути). Но что есть локомотив современного мирз? Конечно

Лекция третья

Во избежание неверных толкований замечу следую-
щее: для успешной борьбы с экологическим кризисом мы не
должны, не вправе подвергать новейшую субъективность
полнейшему отрицанию. Идея науки, пытающейся свести
сущее к немногим первоначалам, остается величественной
и, как показывает античная наука, по своей сути родствен-
на программе философии. Отречение от данной идеи (а
именно к этому в конечном счете и стремится Хайдеггер)
означает ужасающий регресс в истории человеческого соз-
нания. Нам надо не разрушить науку—тогда в конце кон-
цов погибнет и разум,—но лишь преобразовать ее. Наука
должна стать более целостной, она не вправе редуцировать
собственный предмет лишь к объекту, отказывая этому
предмету в какой бы то ни было субъективности. Наука
должна встроить свой причинно-научный метод в конце-
пцию сущностного познания, ядром которой станет идея
блага; наука должна скорректировать свое конструктиви-
стское самовосприятие в смысле объективного идеализма.
Отречение от современной техники в равной мере пред-
ставляется маловероятным. Здесь, в свою очередь, должно
возникнуть требование, согласно которому вопрос: “Воз-
можно ли сделать это?” сопровождался бы вопросом:
“А имеет ли смысл это делать?” Специалист в области
техники обязан предварительно оценить экологические и
социальные последствия своих действий и в случаях, когда
71

перевесят негативные последствия, даже в сомнительных
случаях, отказаться от осуществления своей технической
идеи. Способность к такому отказу должна приниматься за
более совершенную свободу, нежели свобода удовлетво-
рения любых потребностей.
Замечательнейшее творение субъективности нового
времени—-я имею в виду универсалистскую этику Канта—
поможет техническому специалисту уразуметь эту мысль.
И действительно, Кантова этика составляет предмет особой
гордости эпохи нового времени—ее ревностно отстаивали в
борьбе против всяческих регрессивных поползновений; и
ранее, и сегодня она с полнейшим на то правом была и
остается одной из опор чувства моральной рефлексии бур-
жуазной эпохи. Понимание того, что любой человек (не-
зависимо от его принадлежности к своему полису, как было
в античности, независимо от его религии и места в социаль-
ной структуре общества, как было в эпоху средневековья)
обладает равными правами, по своему содержанию означа-
ло радикальную нравственную революцию. Не менее ве-
личественной была формальная революция, состоящая в
понимании того, что нравственный закон не следует навя-
зывать человеку путем внешней силы и что он составляет
внутреннюю сущность человека. В практической фи-
лософии Кант вновь обретает измерение абсолюта, уни-
чтоженное им же самим в теоретической философии.
Упущение Хайдеггера, как и всей философии двадца-
того века—в неумении интегрировать проявление абсолю-
та, выражающееся в нравственном законе. Таким образом,
высказывание о том, что и сам Хайдеггер принадлежит к
эпохе “постава”, не кажется мне слишком риско-
ванным. Означенная принадлежность выражается, помимо
прочего, в том, что Хайдеггер остается в плену конструк-
тивизма: он, будучи историцистом, не располагает собст-
венным понятием природы, но лишь теорией различных
бытийно-исторических природных конструкций. И хотя
72

И все-таки экологический кризис делает необходимым
не только дальнейшее развитие, но и исправление Канто-
вой этики, и притом в трех различных отношениях. Первое
из них—метафизическое; о нем я буду говорить лишь в
общих чертах, так как я подробно рассмотрел его в другой
работе. Второе связано с конкретным содержанием нрав-
ственного закона, а третье—с проблемами мотивации. На-
чну с первого отношения. Следуя Канту, я верю, что нор-
мативные положения не могут быть выведены и;
дескриптивных, что, впрочем, ни в коем случае не означае]
скрытого допущения дуалистической онтологии, распада-
ющейся на мир фактов и мир норм. Ибо при допущении
подобной онтологии эмпирический мир—к которому при-
надлежит и природа—с необходимостью лишается какоге
бы то ни было собственного достоинства; но это не то, в чем
нуждается эпоха экологического кризиса. Но, может быть,
такая критика является возвратом к аристотелезирующей
онтологии, какую можно найти, к примеру, у Ханса Йона-
са, последовательно отказывающегося от юмовской крити-
ки натуралистического ошибочного умозаключения?^ По-
моему, существует третий путь между монизмом бытия,

специфическим для Аристотелевой концепции, и дуали-
змом фактов и норм, характерным для Канта. Таковым
следует считать положение о нравственном законе как пер-
вичном принципе по отношению к эмпирическому миру.
Подобное положение, я знаю, выглядит так непривы-
чно, как и объективно-идеалистическое решение теорети-
ко-познаватеяьной дилеммы восприимчивости и констру-
ктивности. Однако же я считаю его верным. Нравственный
закон принадлежит некоему особому, идеальному миру—
так следует думать вместе с Кантом, выступая против вся-
кого аристотелизма. Тем не менее закон этот не есть нечто
онтологически радикально иное по сравнению с миром при-
роды; закон, скорее, выступает в качестве ее основы.
А развитие природы, кульминационным пунктом которого
оказывается творение духа, идеальный мир, становится на-
личным; поскольку же природа оказывается при-
частной структурам идеального мира, она сама есть нечто
ценное. Вот почему, как мне представляется, натурализм*
и трансцендентальная философия не исключают друг дру-
га.
С одной стороны, сама природа противополагает себе
дух. В предыдущей лекции я упоминал о различных по-
нятиях, которые человек составил себе о природе; с равным
на то правом я мог бы говорить и о различных самоистолко-
ваниях природы в человеке и посредством человека. В са-
мом деле, даже в первом организме становится заметным
различие между бытием и долженствованием,
значительно углубляющееся в развитии растений, живот-
ных и человека. Подобное различие ценностей бытия и
долженствования лежит в основе того, что организм сохра-
няется лишь при ассимиляции окружающей среды, причем
усложняется по мере развития организма. К примеру, рас-

тение, питаясь, усваивает только минеральные вещества,
тогда как гетеротрофные организмы, животные, для само-
сохранения нуждаются в органических субстанциях. Закон
природы гласит: чем выше субъективность, тем сильнее
противополагает она себя окружающей природе. Тогда кар-
тезианское учение о противоположности гех со^апх и ге”
ех1еп5а с полным правом можно считать завершением раз-
вития, обусловленного диалектической сущностью приро-
ды—именно природа создает все более сложные существа,
с необходимостью восстающие против своей же основы.
Таким образом, в экологическом кризисе, как ни парадок-
сально , с предельной четкостью обнаруживается глубинная
тенденция природного развития. Впрочем, конечность,
свойственная животным, постоянно поддер-
живает негативную обратную связь, определяющую эко-
системы их обатапия. Львы, неспособные загрызть сразу
всех газелей, тем самым обеспечивают себе собственное
выживание. Тем не менее беспредельное возрастание чело-
веческой мощи грозит расстроить такой баланс—если эта
мощь не сохранит, и вполне сознательно, ту мудрость, ко-
торая понимает себя как хранительницу природы.
С другой стороны, то обстоятельство, что природа не
может создать субъективность, поддается лишь трансцен-
дентально-философскому объяснению. Поняв то, что субъ-
ективность невозможно обмануть, мы возвышаемся надо
всем эмпирическим; мы постигаем, что эмпирическое, т. е.
природа, основывается именно на субъективности—прав-
да, не на нашей, происходящей из природы, а на абсолют-
ной, идеальной субъективности, которая и составляет сущ-
ность природы. Вот почему природа может, более того, дол-
жна возвыситься в своем развитии до органического и даже
до духовного мира.
Подобная метафизическая оценка природы—речь идет
о втором пункте, относящемся к содержанию нравственно-
го закона,—заставляет сделать важную поправку к кантов-

ский этике. Природа также является объектом нравствен-
ных обязанностей: ведь она, будучи причастна идеальным
структурам, осуществляет ценности, которые нельзя раз-
рушать без нужды. “Без нужды” здесь значит следующее:
нарушение ценности не оправдывается сохранением более
высокой ценности. Таким образом, желательно построение
этики ценностей. И даже вне зависимости от проблемы
экологического кризиса я защищал идею о том, что без
материального учения о ценностях этика никогда не выбе-
рется из абстракций^. Далее, я считаю, что материальная
этика ценностей, если ее развивать, исходя из объективного
идеализма, вполне совместима с кантовским идеалом авто-
номии.
Но насколько возможна точность в определении соот-
ношения, сложившегося между природой и духом? Челове-
ческая жизнь, понятное дело, ценнее жизни любого живот-
ного. Даже если в каждом организме воплощено нечто
ценное, то ценное в существе, способном задаваться самим
вопросом о ценностях, все-таки бесконечно превосходит
любое органически ценное. И познание ценности некоторо-
го природного существа, разумеется, представляет собой
нечто более высокое, нежели простое существование этой
ценности. Впрочем, сказанное вовсе не означает, будто ра-
ди удовлетворения любой человеческой прихоти позволи-
тельно жертвовать всем только лишь природным. К приме-
ру, в результате длившегося миллионы лет селекционного
процесса природа так дифференцировалась, в нем вопло-
тилось так много мудрости самой природы, что прервать
процесс морально лишь в случае, если это, скажем, способ-
ствует сохранению человеческой жизни (вспомним, напри-
мер, о мухе це-це). Тем не менее совершенно недопустимо,
к примеру, во имя строительства автострады, увеличиваю-
щей человеческую мобильность,—заливать бетоном те
биотопы, в которых только и могут выжить определенные
виды. (Что до повышения мобильности, то она—не более
76

чем способность человека, при бегстве от самого себя, все
быстрее покидать насиженное место, притом что остается
неясным, есть ли, собственно, смысл в перемене места.)
Поскольку объективный идеализм считает, что в природе,
особенно в органической, есть разум, то он осмотрительнее
при вторжениях в эту природу (не говоря уже о вмешатель-
ствах в биологическую природу самого человека) "*. Весьма
маловероятно, хотя не исключено в принципе, что, скажем,
поворот течения крупных рек, приспособившихся за ты-
сячи веков к окружающей среде, приведет скорее к по-
зитивным, чем к негативным последствиям. Правда, инже-
нер с его избирательным восприятием может при этом
замечать одно лишь позитивное и намеренно игнорировать
экологический и эстетический ущерб (а последний в дей-
ствительности гораздо труднее поддается количественному
определению, нежели непосредственные экономические
нужды).
То, что организмы, как правило, ценнее, чем артефак-
ты, следует не из того, что первые—природны, а вторые
нет—природность, как мы уже говорили, не является кри-
терием ценности^ Между прочим, существует сильный фи-
лософский аргумент в пользу превосходства органического
над искусственным—а именно, первому присуща внутрен-
няя целесообразность, тогда как последнему—лишь внеш-
няя^ Поскольку же внутренняя целесообразность теснее
примыкает к принципу самоопределения, нежели внеш-
няя, то она представляет собой более высокую ценность,
так что ее не следует, при прочих равных условиях, при-
носить в жертву артефактам^ Воля, стремящаяся жить в
техноморфном мире, оборачивается безумием, если она не
только конструирует машины, выполняющие функции, ко-
торые не поддаются осуществлению естественным спосо-
бом, но и заменяет живое мертвым—жалким отображе-
нием живого. В знаменитой сказке о соловье Андерсен пре-
красно обнаруживает эту внутреннюю тенденцию

развития современного мира. Именно перед лицом смерти
император вновь пожелал увидеть живого соловья, и это
исполнено глубокого смысла: ведь смерть—привилегия жи-
вого—позволяет ощутить солидарность с миром природы.
Вот почему пение живой птицы отгоняет смерть, начина-
вшую одолевать императора, едва лишь тот добавил к ме-
ханическому придворному церемониалу еще и искусствен-
ного соловья.
Но, возразят мне, каким образом природа может высту-
пать в качестве объекта нравственных обязанностей, если
она, очевидно, не может бить их субъектом? Разве имеет
нам какие-либо права она не способна предъявить по
ним иск? Здесь, я думаю, следует привести классический
пример ребенка—пример, обладающий значением пара-
дигмы. Ребенок, поскольку он не способен понимать и ис-
подиять свои обязанности, не имеет и понятия о своих соб-
ственных правах. Однако же и мораль, и право запрещают
убивать детей (характерно, впрочем, что сторонник чисто
симметрических правоотношений фихте считает дето-
убийство не противоречащим естественному праву^). При
отсутствии взрослых, которые, следуя природной склон-
ности, обычно защищают права своих детей, т. е. родите-
лей, древнее право ввело фигуру попечителя. Кстати ска-
зать, типичная для нового времени конструкция идеи пра-
ва, строящегося исходя из симметричных отношений
между представителями эгоистических интересов, оказы-
вается непригодной даже для самой приблизительной ре-
конструкции наших интуиций о правомерности. Дети, как
и престарелые, не могут выступать в качестве партнеров по
договору, поэтому выражение: “договор между поколени-
ями” является понятийной мистификацией. То, что я, к
примеру, обязан заботиться о своих детях или о своих ро-
дителях по той причине, что мои родители заботились обо
мне в детстве или о своих родителях, нельзя понимать как
договорную обязанность. В самом деле, при моем рождении

меня не спрашивали о согласии с данным порядком. Бела
мне, когда я оставался беспомощен, оказывались благоде-
яния, то это еще не обязывает меня,—если бы право было
сводимо к договорному отношению,—заботиться о моих
благодетелях в старости. Разумеется, это не обязывало ме-
ня родить детей и затем оказывать им аналогичные благо-
деяния.
Обратите внимание: я считаю детей вполне совершен-
ными субъектами права; да, я считаю обязанностью, впро-
чем не индивида, но человеческого рода, способствовать
продолжению жизни. Но не менее очевидным мне пред-
ставляется и то, что данную обязанность нельзя обосно-
вать, опираясь на естественное право нового времени. Это
естественное право—иначе и быть не могло—следует Де-
карту; оно исходит из фикции самостоятельного суверенно-
го Я. В действительности же человек на протяжении дли-
тельного времени в начале своей жизни, а сплошь да рядом
я в конце своей жизни не является автономным. (И вот она,
особая ирония: это все более характерно для эпохи совре-
менной техиологаи, то есть эпохи триумфа идеала авто-
номии!) В жизнеустановлении, возможно, проявляется ие
одна лишь природная неизбежность, но и глубокий ме-
тафизический смысл: оно вынуждает человека развивать те
инстинкты и чувства, которые выводят за пределы
симметрического эгоизма. Неизбежным
следствием современного идеала автономии оказывается
то, что субъект отодвигает в сторону все, что предшествует
его автономии, а равным образом и то, что за ней последует.
Из своего сознания субъект стремится вытеснить факт соб-
ственного возникновения, равно как и тот жесткий факт,
что однажды его не станет, тогда как мир тем не менее будет
существовать. Предшествует субъекту, как мы говорили,
целостность природного развития, включая традиции соб-
ственно человеческой истории; следуют же за ним гря-
дущие поколения. В эпоху мирового господства субъ-
ективности и целостность природы, и будущие
79

поколения—в крупном проигрыше. В сущности бытия за-
ложено то, что данное господство—лишь мгновение цело-
стности, что оно с необходимостью должно ослабеть, ибо в
качестве его временного модуса выступает абсолютное на-
стоящее, тогда как прошлое и будущее радикальнейшим
образом отрицаются". Мы сможем кое-что уразуметь в
сущности этой эпохи, если задумаемся о том, что сегодня
живет больше людей, чем их существовало, вероятно, во
всей предшествующей истории Homo sapins Настоящее
полностью поглощает прошедшее. И все-таки триумф на-
стоящего момента обманчив: ведь, забывая свою основу—
природу и историю,—настоящее лишает будущее почвы.
Кто не мыслит себя частью целостного исторического
развития, тот вряд ли обретет и чувство ответственности
перед будущим—так как в глубине души своей он знает, что
не существует дела, достойного продолжения. Вот почему
уважительные чувства к собственному прошлому, развива-
ясь, укрепляют и восприимчивость к нашим обязанностям
перед грядущими поколениями.
Но откуда являются эти обязанности? Каким образом
нечто, еще не существующее, может обладать какими-то
правами? Вздумай человечество сегодня единодушно само
себя уничтожить—к кому тогда было бы обращено непра-
вовое действие? Откуда проистекает долг—сохранять нашу
планету обитаемой ради будущих поколений? Ребенок, эм-
брион, да и сам организм суть нечто сущее, представляю-
щее собой нечто ценное. А как быть с грядущими поко-
лениями? Не выручает нас и аргумент о том, что якобы
последующие поколения, подобно детям, являются разум-
ными существами в потенции. В.детях потенция реальна—
она с необходимостью актуализируется по мере развития
организма, если ничто этому не воспрепятствует. Но гря-
дущие поколения лишены реальной потенции. И если мы
не дадим им возникнуть, то в определенном смысле можно
будет сказать, что их никогда и не было даже потенциально.

стей, усвоенных за последние сорок лет—ведь они при-
чиняют вред окружающей среде, и, если они станут все-
общими, Земля непременно погибнет. (Тем народам, кото-
рые еще не усвоили таких потребностей, следует настоя-
тельно рекомендовать совершенно отказаться от их
усвоения. Легче отказаться от новых пороков, чем изба-
виться от уже существующих.) Многим сделать это будет
непросто, причем не из-за одной инертности или человече-
ской лености, но также из-за социальной структуры многих
обществ, которые связывают социальный престиж с удов-
летворением нелепейших потребностей^.
В плеонаксии, т. е. в желании иметь все больше и боль-
ше, нам вновь надо научиться видеть не преимущество, а,
подобно древним, ту черту характера, которая непреодо-
лимо изобличает человеческие низость и вульгарность.
Нам снова нужно научиться говорить: “Хватит”,—делая
ограничения более строгими. Нам нужны аскетические
идеалы. Разумеется, наивно считать, будто ранние культу-
ры повсеместно практиковали аскетические идеалы: боль-
шинство людей тогда по необходимости отказывались от
удовлетворения потребностей, ибо экономическая ситуа-
ция не оставляла им иного выбора. Но во всяком случае, эти
идеалы существовали тогда именно как идеалы, и люди,
выбиравшие для себя аскетическую форму жизни, могли
рассчитывать на восхищение современников. Состояние
современных обществ особенно ярко характеризуется тем,
что подобные идеалы ныне совершенно исчезли. К приме-
ру, в США роскошь стала выражением самосознания опре-
деленной формы христианства (ибо роскошь против ком-
мунизма, а Бог ненавидит коммунизм^). Если сущность
общества наиболее отчетливо выражается (говоря словами
Вико) “в сфантазированных общих понятиях”, т. е. в тех,
ставших наглядными, общих понятиях, к которым принад-
лежат и социальные образцы, то с сокрушенным сердцем
нужно признать: образцами для греческого полиса служили
83

герои эпоса и трагедии, образцами римской республики—
герои седой древности, средневековья—легендарные свя-
тые; а вот образцами для современной культуры являются
в лучшем случае юные спортсмены и рок-певцы, а еще
чаще—фигуры рекламы, ковбой “Мальборо” заменяет
Ахилла, Цинцинната и святого мученика.
Правда, необходимые нам сегодня аскетические идеа-
лы не могут поддерживаться религией, стало быть, уверен-
ностью, что отречение от земного должно дать возможность
человеку заслужить небесное блаженство. Ибо и тогда на-
слаждение остается целью собственного поведения; и до-
статочно разрушиться вере в небеса, чтобы посюстороннее
потребительство стало естественным. Итак, определенная
степень аскезы должна быть познана как условие собствен-
ной свободы: не является свободным человек, который нуж-
дается во многом—то ли ради хорошего самочувствия, то ли
ради признания тех других людей, от которых зависит его
чувство самооценки. Критерием свободы скорее служит
свобода от потребностей. Возрождение стоических идеалов,
пожалуй, остается последним шансом человечества.
В век охраны окружающей среды смысл добродетели
изменяется: сущность остается неизменной, однако же с
переменой общих условий акценты в них расставляются
по-новому. Сказанное, помимо прочего, касается и второ-
степенных добродетелей, ценность которых всегда зависит
от того, с какой целью они соотносятся. Новая же цель
гласит: “Создание экологического общества”, но не “эко-
номический рост любой ценой”. Человек, пускай даже и
пренебрегающий личными интересами, но посвятивший
свое усердие, свои знания, свою мудрость достижению вто-
рой—во всемирно-историческом смысле устаревшей—це-
ли, не может претендовать на объективную моральность.
Более того, и его субъективная моральность может быть
оспорена: ведь в обществе растут сомнения относительно
данной цели, а он, этот человек, даже не приводит серьез-
84

ных аргументов против возникающих сомнений. Что же
касается четырех классических кардинальных добродете-
лей, то и они, как представляется, нуждаются в каких-то
новых оттенках.
Мудрость сегодня не может ограничиться стремлением
к гармонии с абсолютным принципом бытия и со своим
ближним—она должна включать в себя и гармонию с при-
родой, порождая при всем том сдержанную рассудитель-
ность,пособность к отречению. Благора-
зумие встречается только там, где даются в
радиусе охвата рациональные оценки последствий дея-
тельности, опосредованной современной техникой, и, что
еще важнее, деятельности институтов, к которым мы
принадлежим. Справедливость не распространяется только
на членов собственной культуры, напротив, она должна
постоянно расширяться в пространстве и времени. Наши
исторические предшественники, т. е. природа, архаические
культуры, суть объекты справедливости наравне с гряду-
щими поколениями. Наконец, храбрость будет проверяться
по преимуществу не на войне (хотя жертва собственной
жизнью в борьбе с несправедливостью и насилием, разуме-
ется, остается нравственным требованием); храбрость, как
правило, найдет свое выражение в гражданском мужестве
благодаря которому будут отвергнуты ставшие сомнитель
ными ценности и придет освобождение от диктата потреб
пения.
И все же подлинная этическая проблема в экологичес-
кую эпоху вовсе не ограничивается обоснованием новых
норм. Почти все согласны с тем, что мы обязаны сохранить
нашу планету обитаемой ради будущих поколений, и даже
относительно ценностного характера природы можно было
бы достичь консенсуса. Гораздо труднее заставить людей
поступать соответствующим образом. Именно здесь, на мо-
тивационном уровне, и лежит подлинная причина удиви-
тельной устарелости известных аспектов Кантовой этики.
85

Вообще говоря, я полагаю, что кантовский ригоризм, бу-
дучи корректным в теории обоснования, в мотивационно-
психологическом смысле все-таки недостаточен. Критики
Канта, от Шиллера до Шелера, как мне кажется, правы в
том, что к простому признанию формальной структуры
долга должно присоединяться эмоциональное расположе-
ние к материальным ценностям, дабы люди действовали
действительно морально. Впрочем, мои замечания этим не
ограничиваются. Кант полагает, будто бы последствия на-
ших действий не составляют особой проблемы для этичес-
кой теории: решающее в моральном отношении—максимы,
а при образовании максим нравственным долгом является
лишь оценка непосредственных последствий. Вот почему
Кант мог верить в достаточность здравого человеческого
рассудка для определения нравственного поведения в той
или иной ситуации.
Сегодня дело, что стало очевидным, обстоит совершен-
но иначе. Современная техника невиданным в мировой
истории образом расширяет последствия нашей деятель-
ности в пространстве и времени, причем расширение мира
действия сопровождается соответствующим
увеличением масштабов замеченного мира
(если воспользоваться терминами экобиологии И. фон Ик-
скюля). Сегодня мы способны творить такие вещи, пос-
ледствия которых поистине угадываются лишь с большим
напряжением умственных сил, причем здесь мы нуждаемся
в помощи высокоспециализированных конкретных наук,
безмерно превосходящих здравый человеческий рассудок.
В том случае, если последствия наконец осознаются, врож-
денные моральные инстинкты более уже не вмешиваются,
чтобы помочь человеку, деятельность которого получит в
будущем далеко идущие последствия, причем абстрактно,
рационально такие последствия всеми расцениваются
крайне негативно.
Я хотел бы сослаться здесь на известный пример, свя-
занный с прогрессом техники производства вооружений.

Кроманьонец, поражающий своего соплеменника камен
ным топором, должен был встретиться с противником в
ближнем бою. При всей конкретной ненависти, от которой,
возможно, избавлены позднейшие эпохи и которую развил
в себе кроманьонец, последний все-таки вынужден был
смотреть своему противнику в глаза, так что вид проли-
вшейся крови помогал ему в конце концов осознать весь
ужас его деяния. Стрелковое оружие изменило положение:
солдат в окопе, не видя своей жертвы, возможно, слышит,
как пораженный противник испускает крик боли. Но с изо-
бретением средств массового уничтожения и этот
акустический контакт исчезает: генерал, находящийся в
превосходно оборудованном помещении, нажимает на
пресловутую кнопку—и вот межконтинентальная ракета с
атомными боеголовками летит по направлению к странам
противника, тогда как генерал остается лишенным любого
конкретного отношения к убиваемым им людям. Наша
техника ныне способна действовать на очень дальние рас-
стояния, а вот обслуживающие ее люди так и не научились
распространять традиционную любовь к ближним до любви
к дальним.
Соответственно, одна из главных причин экологичес-
кого кризиса: мы, во-первых, не знаем того, что мы творим,
а во-вторых, если нам и сообщают о последствиях, то у нас
отсутствует система стимулов, способная изменить наше
поведение. Когда высказывается сомнение относительно
того, как велико число химических продуктов, ежедневно
впервые синтезированных, то и тогда при всем желании
невозможно ответственно оценить все результаты их по-
бочных воздействий, тем более что сами оценивающие, как
правило, владеют лишь фрагментарным знанием. Сокры-
тая в самой сути вещей сложность такого рода прогнозов
приводит к тому, что почти всегда остается возможность
успокоить себя: почти по всем вопросам сегодня можно
получить заключения ученых, предсказывающих прямо
противоположные последствия. Сколько раз нам твердили

о безопасности ядерной энергии и даже оспаривали вред
курения табака для человеческого здоровья? Подобная
двойственность становится одной из причин того, почему
многие наши современники недоуменно пожимают пле-
чами, более того, чувствуют себя как бы парализованными,
когда слышат о грядущих экологических катастрофах. “Ес-
ли ученые не могут сойтись во мнениях, то разве я, ма-
ленький человек, могу что-либо изменить в своем пове-
дении?” Подобная реакция выглядит вполне естественной.
Другое в высшей степени негативное последствие означен-
ной дилеммы—подрыв доверия к науке, а тем самым и к
разуму. Вот почему важно рационально преодолеть данную
дилемму^. Под “рациональным преодолением” я вовсе не
подразумеваю требование к науке достичь консенсуса от-
носительно последствий определенных процессов—подоб-
ный консенсус при нынешнем развитии знания остается
совершенно недостижимым. Но именно из-за того, что рас-
хождения зависят от различия знаний, от различия ги-
потез, от различия акцентов при оценке информации, уче
ный обязан ясно указывать на принятые им предпосылки
недвусмысленно соотнося с ними свои прогнозы. Расхож-
дения сохранятся, но образованная публика тогда сможет
лучше понять причины подобных расхождений.
Расхождения между учеными, по-видимому, сводятся
к трем группам различных причин. Во-первых, способно-
стью суждения, несомненно, движут интересы (при всем
том я не хотел бы говорить о сознательном обмане, хотя при
случае прибегают и к нему). Вот почему, к примеру, пар-
никовый эффект в течение долгого времени игнорировали,
хотя С. Аррениус* предсказал его еще в конце прошлого
века. Между прочим, фактор интересов говорит о том, что
в наибольшей степени следует доверять отрицательным
прогнозам, а не положительным. Ибо гешефт можно делать

* АррениусСванте (1859—1927), шведскийученый,лауреатНо
Зелевской премии по химии.

на страхе; следовательно, может возникать заинтересован-
ность в пессимизме. Однако же серьезно эту проблему вряд
ли можно отрицать: на убеждении, будто ничего не слу-
чится и можно дальше продолжать в том же духе, можно
заключать еще более выгодные сделки—наша современная
экономика живет за счет подобных сделок. Далее, интере-
сы, мною упоминаемые, вовсе не являются лишь матери-
альными. Скорее речь идет о моральном бремени—ведь
следует признать, что твой образ жизни до сих пор в объ-
ективном смысле был ложным. Против такого осознания
борются всеми силами, что достаточно хорошо известно на
примере эпох, отмеченных сменой моральных парадигм.
Во-вторых, если отвлечься от интересов, прогноз ока-
зывается зависимым от теоретических условий, в которых
мы находимся. Незаинтересованный специалист иначе
смотрит на многие проблемы, иначе ставит многие вопро-
сы, нежели незаинтересованный “генералист”—ученый,
склонный к обобщениямому же в подобном
случае следует доверять? Я думаю, что при прочих равных
условиях “генералист” заслуживает большего доверия. Ны-
нешняя ситуация сложилась благодаря науке, мыслящей
исключительно под влиянием специализации. Таким обра-
зом, только создание науки нового типа, когда генералисты
и специалисты начнут сотрудничать иначе, чем до сих пор,
может позволить нам в перспективе выработать содержа-
тельный консенсус^. Но в любом случае очень трудно вос-
принимать всерьез тех людей, которые до сих пор нас уте-
шали, несмотря на факты, опровергавшие их утешения.
Далее, я хотел бы отдать известное преимущество более
молодым,—разумеется, также при прочих равных ус-
ловиях. История науки нас учит: люди старшего возраста в
сравнении с молодыми реже обнаруживают способность в
смене парадигм; молодые же в течение долгого времени не
испытывали мыслительного гнета старой парадигмы.

ру, подлежит наказанию отец, позволяющий ребенку за-
хлебнуться водой—только потому, что не хотелось замо-
чить костюм. Такого отца по праву накажут за убийство.
Точно так же, мне кажется, и руководители, пренебрега-
ющие сбором доступной информации о последствиях дея-
тельности возглавляемых ими институтов, несут за это не-
посредственную ответственность.
С другой стороны, вузы, школы, СМИ, церкви, способ-
ствующие формированию общественного мнения, должны
с особенным усердием работать над сбором и распростра-
нением соответствующей информации. Неспособность к
этому, объясняемая, как правило, институциональным ус-
тройством, не может служить оправданием, если какая-
либо помощь остается возможной. Мне думается, что цер-
кви, являющиеся важнейшими проводниками ценностей,
здесь бездействуют. Как известно, современная наука и
техника вынуждены были постоянно отстаивать свои права
в борьбе с религией. Отсюда ясно, почему религия до сих
пор не нашла эффективного подступа к этим двум сферам,
поройоставаясьсовершеннобеспомощной. Кпримеру, цер-
ковь упорно придерживается ценностей, имевших смысл
лишь до наступления индустриальной революции (вспо-
мните хотя бы позицию католической церкви по вопросу о
противозачаточных средствах). Далее, церковь отказыва-
ется высказывать свое мнение относительно великих эти-
ческих проблем технологической цивилизации, требую-
щих создания совершенно новых норм. Церковь отчасти
повинна в том, что до сегодняшнего дня не удалось разра-
ботать этику, общепризнанную в условиях технической
цивилизации. Без особого риска берусь предсказать и то,
что христианство найдет себе оправдание и, более того,
сможет выжить во всемирной истории лишь в том случае,
если оно начнет разрабатывать подобную этику. Церков-
ные законы должны претерпеть принципиальное измене-
ние. Претендовать на верность духу христианской этики

сегодня вправе скорее тот, кто ведет себя в соответствии с
ситуацией кризиса окружающей среды, нежели тот, кто
следует традициям, древность которых, возможно, и вызы-
вает к себе уважение, но мало способствует решению эк-
зистенциальных проблем человечества..Теологическое об-
разование, само собой разумеется, также должно быть ре-
формировано. Учителю этики (а ведь именно им обязан
быть священник), как мне кажется, важнее обладать основ-
ными экологическими знаниями, чем предаваться дотош-
ным литургическим штудиям.
Сходный упрек относится и к философии, которая раз-
работает убедительную для века защиты окружающей сре-
ды прикладную этику только тогда, когда начнет сотрудни-
чать с конкретными науками. Человек, ничего не смыс-
лящий в химии и биологии, вряд ли сможет сказать сегодня
что-либо дельное относительно жгучих конкретных эти-
ческих проблем нашего времени, даже если он овладел всей
этической традицией от Платона до Шелера. (Впрочем,
систематика новых обязанностей не является темой данной
лекции, ограничивающейся общими размышлениями,—
ведь конкретная этика может быть написана лишь в сот-
рудничестве с учеными, занимающимися конкретными на-
уками.) Междисциплинарность—а сюда относится в том
числе искренняя попытка довести собственные результаты
цо коллег, занимающихся другими дисциплинами—сегод-
ня входит в число важнейших этических обязанностей.
Первейшей обязанностью, конечно, является попытка
осознать, чтб есть долг. Но учение об обязанностях отнюдь
не может к этому сводиться. Необходимо перевести поз-
нание на уровень поведения. Именно здесь, впрочем, сов-
ременная техническая эпоха сталкивается с совершенно
своеобразными проблемами, не существовавшими до си?
пор.
Опасности, ныне признанные грозными, жизненному
миру были известны и ранее. Нравственные чувства чело-

века, соотносящиеся, конечно же, со способностью пред-
ставления, служили прочной основой, на которую можно
было опереться в случае морально значимых действий. Но
особенность современной техники состоит в том, что она
радикально превосходит способность представления. Как
справедливо сказал Гюнтер Андерс, “мы можем произво-
дить больше, чем то себе представить”^. К примеру, кто
способен себе представить, что получится из зарытого в
землю плутония, если отдавать себе отчет в том, что спустя
24000 лет половина этого высокотоксичного вещества еще
сохранится в земле? Именно поэтому на мотивационно-
психологическом уровне имеет место разрыв, грозящий
стать смертельным для человеческого рода.
Разрыв этот заметен и тогда, когда мы стараемся пред-
ставить себе промежутки времени, в течение которых те
или иные роковые процессы должны привести к катастро-
фам. Как известно, мы не може1п представить себе экспо-
ненциальный рост, даже опытный математик не даст ответ,
если его попросят быстро высказаться, к примеру, о порядке
величины числа 2^. Мы все знаем о примере с “шахматной
доской”, но не все из нас осознали то, что современный
инфинитизм на любом уровне—научном, техническом,
экономическом—подвержен экспоненциальному росту.
Пределы при таких условиях роста будут достигнуты гораз-
до скорее, чем мы думаем. Если же мы начнем действовать
только тогда, когда, как говорится в известном детском
стишке, ежедневно разрастающаяся кувшинка оставит сво-
бодной всего лишь половину пруда, то будет слишком по-
здно: ибо тогда останется один-единственный день. Совре-
менная наука резко изменила отношение между верой и
знанием, определявшее сущность средневековья. В средние
века верили слишком многому и притом не претендуя на
знание; сегодня же, напротив, мы, с помощью науки, знаем
многое из того, что несмотря на все доказательства, на
эмоциональном уровне нам представляется неправдоподо-
93

бным. “Я знаю, что катастрофы наступят, но не верю это-
му”—так думают многие накануне экологического кризи-
са.
Композиция примечательной книги Г. фон Дитфурта
“О, дайте нам посадить яблоньку, уже пора”^, при извест-
ном упрощении, выстраивается следующим образом: в пер-
вой части Дитфурт описывает современную опасность, во
второй—указывает на выходы, какие, по его мнению, оста-
ются рационально возможными. Тем не менее в третьей
части он в качестве вывода делает предположение о том, что
человечество не может воспользоваться этими выходами,
поскольку врожденные механизмы познания и нравствен-
ности, формировавшиеся путем селекции во времена чело-
веческой жизни в естественной среде, в эпоху техники
начинают безнадежно отставать от ее требований и, таким
образом, непременно оказываются неэффективными. Я не
разделяю мрачного пессимизма Дитфурта. Впрочем, я вы-
нужден бы был разделить его, если бы мы сегодня оста-
вались под властью главного заблуждения эпохи Просве-
щения: якобы разума вполне достаточно для решения всех
проблем. Разумный анализ проблем, конечно же, необ-
ходим, но ни в коей мере не достаточен для осуществления
разумного.
Тацит в “Истории” [III, 25 ] описывает случай из вре-
мен гражданской войны: солдат, поразивший в бою не-
приятеля из вражеского стана, узнал в умирающем своего
отца. Отчаяние его, понятно, не знало границ. После того
как этот случай получил известность, битва на мгновение
приостановилась, так как и та, и другая сторона осознали
кощунственность войны, символически выразившейся в от-
цеубийстве. “То, что здесь совершено,—преступление,—
говорили солдаты и совершали следующее преступле-
ние”^,—с непревзойденной выразительностью писал
Тацит.
Как объяснить то, что битва продолжилась, хотя боль-
шинство солдат убедились в крайней аморальности про-
94

и убеждение в том, что я как индивид все равно не могу
ничего добиться—пусть я в данной, особенной ситуации
откажусь от поездки на автомобиле; даже отказавшись от
езды на автомобиле вообще, я не предотвращу парниковый
эффект. Даже если люди в рамках какого-либо института
размышляют об изменениях в своем поведении, они могут
сказать себе: при действиях, в которых участвуют все люди,
изменение, даже если оно происходит в большом государ-
стве, все равно окажется недостаточным и, следовательно,
бесполезным. В-четвертых, когда узнают о многих антро-
погенных экологических катастрофах, складывается впе-
чатление, будто речь идет о неотвратимых природных ка-
тастрофах, за которые никто не несет ответственности. Со-
временную ситуацию я хотел бы описать таким образом: в
одной португальской новелле, а именно в “О, Мандарин”
Э. де Кейроша^, герою, в силу своеобразного сте-
чения обстоятельств, нужно только нажать на кнопку звон-
ка, чтобы убить некоего богача, наследником которого он
является. Мораль этой повести в том, что большинство лю-
дей нажали бы на кнопку звонка, ведь последствия такого
поступка—смерть держателя наследства—в отличие от за-
урядного убийства не связаны с прямым действием. Однако
же нажатие на кнопку все-таки оказывается убийством.
Множество людей продолжали бы нажимать на кнопку
звонка, если бы им сказали, что одного нажатия вовсе не
достаточно, чтобы вызвать чью-то смерть, и что для этого
необходимо стократное повторение действия. Подобные
кнопки рассеяны сегодня по всей Земле, мы вновь и вновь
касаемся некоторых из них и не знаем, сколь часто их уже
касались, а потому—не нашим ли прикосновением мы при-
чиняем в отдаленном будущем кому-либо смерть. Но даже
если мы и сможем вызвать в представлении такую картину:
каждый из нас в течение жизни в среднем сто раз касался
различных кнопок, тем самым вызывая такое же число
летальных исходов,—психологически это не помогло бы
96

их гибель из-за своего потребительского поведения, кото-
рое приводит к экономическому кризису в далекой стране,
или, например, виноваты ли они, если потребляют энер-
гию, вызывающую стихийное бедствие. В самом деле, име-
ющейся у нас информации часто недостает для ответа на
данный вопрос.
Психолог, который смог бы точно описать означенные
психические механизмы, препятствующие быстрому дей-
ствию, и притом сделал бы их наглядными с помощью умело
проведенных опытов, оказал бы тем самым великие заслуги
человечеству,—не меньшие, чем Милгрэм^ (которому мы
обязаны известным экспериментом, способствовавшим
действительно значимому пониманию душевных механиз-
мов, кои определяют преступления в тоталитарных госу-
дарствах). Милгрэм приглашал людей для помощи при
опытах с другими людьми. Согласно опыту, помощники
должны были наказывать сидящих в другом помещении
электрошоком, наращивая силу тока, если подопытные де-
лали ошибки в определенном словесном тесте. Мучители не
знали того, что они сами были объектами опыта, а их жер-
твы лишь стимулировали крики боли. Милгрэм хотел выяс-
нить, насколько далеко люди в правовом государстве гото-
вы продвинуться, пытая своих ближних, если руководитель
эксперимента примет на себя всю ответственность, посто-
янно говоря им, что их поступки вполне законны. Резуль-
тат оказался весьма прискорбным: более половины помощ-
ников оказались готовыми причинить своей жертве даже
такой удар током, который предположительно мог оказать-
ся смертельным.
Мы узнали бы кое-что о причинах нынешнего кризиса,
если бы нам удалось смоделировать на поведении одного
индивида нынешнюю ситуацию человечества. Но еще важ-
нее, конечно, подумать о том, каким образом можно из-
менить столь роковое поведение. Здесь, мне кажется,—и я
уже много раз о том говорил,—недостаточно обращать вни-
98

мание людей на отрицательные посдедствия их действии
именно потому, что последствия эти не связаны непосред-
ственно с их поступками. Людям нужно, скорее, показать
малую имманентную ценность их действий—а не отсут-
ствие ценности в последствиях действия. Эмпирически вы-
яснилось, что объяснения экологической вредности езды на
автомобиле мало помогают. Гораздо эффективнее, отвле-
каясь от последствий, критиковать систему ценностей, в
которой автовождение выступает как ценность—напри-
мер, становясь идеалом бесцельной, сугубо частной мо-
бильности,—иронически изобличать психическую струк-
туру того человека, чье самосознание ориентировано на
непременное обладание быстрой и большой машиной. В та-
ком случае невозможно будет уйти от ответа на том осно-
вании, будто бы предсказанные последствия, возможно,
вовсе не наступят.
Само собой разумеется, что подобная атака на само-
ощущение другого человека дозволяется лишь в том слу-
чае, если ей предшествует строгий самоанализ. Тот, кто
хочет сделать мир лучше, должен начинать с себя. В свое
время трудно было отыскать что-либо менее достойное до-
верия, чем критика капитализма со стороны обитателей
“Гранд-отеля над пропастью”*. Равным образом сегодня
столь же абсурдно выглядят “зеленые”, разъезжающие на
демонстрации на собственных машинах или отправляю-
щиеся на них в отпуск в дальние страны. Строгая проверка
собственных кумиров—первое условие для критики куми-
ров общества. Однако же и к этой критике не следует при-
мешивать ненависть: недостаточно отвергнуть некую вещь
как не имеющую ценности, необходимо признать и сооб-
щитьдругим какие-то новые положительные ценности. Кто
страдает лишь от недостатков мира, тот не имеет сил для

* “Grand Hotel Abgrund"так Лукач обозначил радикально настроенных против капитализма, но не гнушавшихся его благ философии Франкфурта 20-х годов.

того,.чтобы убедить других людей изменить их поведение. Необходимо в глубине души любить мир и людей, несмотря
на все их несовершенства, чтобы оказаться в состоянии
осуществить смену этических парадигм. 'Если мы хотим
достичь чего-либо долгосрочного, научить людей вновь по-
чувствовать красоту природы, то мотивационно-психоло-
гически это будет важнее, чем изобличать моральную по-
рочность разрушения окружающей среды. Впрочем, впол-
не естественно выглядит великая печаль и меланхолия тех,
кто размышляет о будущем человека. Но мы мало чего
добьемся, если не сможем освободиться от уныния, в кото-
ром средневековье справедливо усматривало один из смер-
тных грехов. Но один лишь причинно-научный анализ не
дает искомой надежды, напротив, метафизическое, более
того, религиозное коренное доверие целостности бытия
могло бы придать человеку силу, которая ему так необ-
ходима.
Природа смены моральных парадигм такова, что сто-
ронники новых ценностей должны быть готовы ко всяче-
ским нападкам: никто добровольно не откажется от основы
собственного самоуважения, убеждения в собственной мо-
ральности. Между прочим, изменение собственного пове-
дения часто требует таких усилий, что его охотно пред-
почли бы избежать. Пророки Ветхого Завета (равно как и
Сократ) вправе сетовать на жестокость своей участи; не
случайно, что некоторые из них пытались избежать своего
призвания. Разумеется, я не верю, что их видения были
реальными откровениями Бога, прерывающими причин-
ный порядок мира, но все же, я думаю, неправомерно спи-
сывать эти видения со счета как субъективные явления. Ибо
нравственный закон не есть нечто только субъективное—
напротив, он обладает идеальной объективностью. Человек
вплоть до новейших эпох объяснял себе переживание его
объективной власти лишь с помощью откровения Бога (или
демонов). Жестокость, с которой пророки, следуя свг--"
призванию, должны были относиться к самим себе,

тично проявлялась и в их требовательности при обращении
с ближними. В одной из самых привлекательных частей
Ветхого Завета, в новелле под заголовком “Иона”, расска-
зывается о том, как Иона, будучи пророком вопреки своей
воли, по завершении истории с китом начинает пророчест-
вовать в Ниневии—причем с большим успехом. Жители
города изменяют свое аморальное поведение, и предсказан-
ные катастрофы не осуществляются. Пророчество Ионы
оказалось успешным именно благодаря тому, что само себя
уничтожило. Такова природа любого негативного прогно-
за, не искажающего себя на теоретический лад, но желаю-
щего воздействовать на мир. Подобный прогноз достигает
своей цели именно тогда, когда он опровергается. Иона не
мог уразуметь своеобразной диалектики собственного при-
звания—поэтому он и взроптал на Бога, отказывающегося
уничтожить Ниневию. Как же поступил тогда Бог? Он сде-
лал так, что в доме Ионы выросло растение, которое вскоре
должно было погибнуть. И когда Иона за это разражается
упреками, Бог задает ему примерно такой вопрос: ты, кото-
рый так страждет из-за смерти одного-единственного рас-
тения, хочешь, чтобы я разрушил целый город, а вместе с
ним множество невинных людей и зверей? Примиритель-
ный конец этого добродушнейшего и милейшего сочинения
трогает не только потому, что здесь одно из немногих, если
не единственное, место в Ветхом Завете, где Бог проявляет
непосредственный интерес к животным, т. е. преодолевает
свой обычный антропоцентризм. Привлекает также мягкая
и мудрая критика ожесточения пророка—его классическо-
го deformation professionelle. В течение ближайших деся-
тилетий многие наши этические представления изменятся
Для этого понадобится много пророков. Так пусть же па
мять об Ионе убережет их от того, чтобы вскоре, ради убе-
дительнейшего доказательства своей правоты, они не по
желали того, от чего сами же и предостерегали.

Лекции о практических сторонах экологического кри-
эиса своим классическим трехчленным делением будут на-
поминать—и это сразу бросится в глаза—практическую
философию античности и средневековья, подразделявшу-
юся, как известно, на этику частной жизни, экономику и
политику. Впрочем, говоря об экономике, не следует забы-
вать об одном немаловажном отличии, так как вплоть до
XVIII в., когда под экономикой начали понимать науку о
хозяйстве, упомянутое слово означало лишь учение о домо-
водстве. То, что экономическая деятельность становится
предметом самостоятельной науки только в новое время,
конечно же, нельзя расценивать как случайность. Прежде
всего, именно при капитализме экономическая деятель-
ность усложняется настолько, что все традиционные о ней
представления, сложившиеся еще при индивидуальном
владении имуществом, оказываются совершенно опроки-
нутыми. Далее, при капитализме складывается хозяйст-
венная система, логика которой не только не сводится к
логике “Oikos”, но и, сверх того, основательно видоизменя-
ет, если не разрушает, последнюю
Одной из главных черт, характеризовавших историю
Европы с начала индустриальной революции, следует счи-
тать освобождение экономики из-под нормативного гнета
прочих социальных образований, таких, например, как се-
мья и государство. Это в конечном счете способствовало
возникновению особой логики экономического разума, ко
103

торая, как мы уже видели, тоже встает в ряд причин, обус-
ловивших нынешний экологический кризис. Правда, этот
кризис не есть первый отрицательный результат капита-
листической системы хозяйства. В девятнадцатом веке гла-
вным оставался все-таки социальный вопрос. Он встал в
повестку дня после того, как традиционный порядок обще-
ственной жизни разрушился под напором новых экономики
и техники. Поскольку же способы решения социального
вопроса выдумывались и применялись самые разные, то в
двадцатом столетии в Европе наступил глубочайший по-
литический раскол. Несмотря на очевидность высказыва-
ния о том, что за политическими противоречиями скрыва-
ются идеологические разногласия, осознать конечную сво-
димость идеологических различий к вопросу моральному
все-таки оказывается делом вовсе не легким. Итак, мораль-
ный вопрос гласит: “Что следует делать с эгоизмом—двига-
телем капиталистического хозяйства, для того, чтобы об-
рести приемлемое в нравственном отношении обществен-
ное устройство?”
По всей видимости, при ответе следует исходить из двух
предпосылок. Поставленный нами вопрос, как и почти лю-
бая моральная проблема, допускает преобразование в два
вопроса—нормативный и эмпирический. Речь идет, с одной
стороны, о том, что является ценностью самой по себе, т. е.
что характеризует нравственное общество в данном конк-
ретном случае, с другой стороны, о том, какие именно ме-
роприятия способствовали бы скорейшему образованию та-
кого общества. Если на первый из поставленных вопросов
ответить эмпирически мы, по-видимому, не в состоянии, то
на второй, напротив, подобный ответ дать совершенно не-
обходимо. Вот почему, приступая к обсуждению нравствен-
ных проблем, мы обязаны подвергнуть скрупулезному ана-
лизу все те различные предпосылки, на которых основыва-
ются противоречащие друг другу воззрения. К примеру,
человек, выступающий против нового витка вооружений из

моральных соображений, возможно, придерживается по-
добного образа мыслей потому, что, будучи принципиаль-
ным пацифистом, отрицает право на самооборону на нор-
мативном уровне (в том числе и в случае угрозы уничто-
жения человечества в ходе ядерной войны), пусть
благодаря доступу к эмпирической информации такой че-
ловек и мог бы убедиться в существовании стратегического
паритета.
Основное различие между политическими системами
Востока и Запада, как мне представляется, отнюдь не сво-
дится к выбору разных целей. Разумеется, свобода с точки
зрения западного общественного идеала оценивается вы-
ше, чем то делается на Востоке. Однако и при той, и при
другой форме социальной организации в теории господст-
вуют одни и те же, всеобщие идеалы Просвещения, пос-
тулирующие свободу воли и возможность благосостояния
для каждого. Различия заключаются скорее в представ-
лениях о наиболее подходящем пути осуществления упо-
мянутых идеалов. В самом деле, в западных демократиях
поставленные цели достигались благодаря контролю над
развитием капиталистического хозяйства, тогда как в ком-
мунистических государствах, напротив—благодаря его по-
давлению. Понятно, что по сравнению с принципом свобо-
ды предпринимательства ее подавление (а
оно, как правило, сопровождается грубым насилием по от-
ношению к непокорным) нуждается в большем оправда-
нии. Таким оправданием была ссылка на внутренне прису-
щую капитализму социальную несправедливость и
экономические кризисы внутри страны, сопровождавшиеся
империалистическими войнами за ее пределами, что в кон-
це концов в будущем якобы должно привести к закономер-
ной победе социализма. Преимущества социалистическо-
го выбора подкреплялись, помимо прочего, и другими
нехитрыми моральными аргументами, а именно о
несоответствии стремления к достижению собственных вы-
год с нравственностью. Если мы откажемся признать мо-
105

любое время; либо этот рыцарь—для воплощения своих
благородных идеалов—счел бы себя вынужденным прибег-
нуть к насилию, причем мера насилия была бы прямо про-
порциональна отрыву его идеалов от действительности.
Итак, пытаясь обосновать первоначальный тезис, я приво-
жу второй аргумент: человек, желающий уничтожить
эгоизм, неминуемо совершит еще более страшные преступ-
ления по сравнению с теми, которые следует приписать
воздействию эгоизма. Утверждение о том, будто бы ограни-
ченный кругозор крестьянина-кулака в большинстве слу-
чаев не позволяет последнему подчинить собственный ин-
терес общему благу, может показаться оправданным.
Однако это никоим образом не меняет тот факт, что осуще-
ствленное Сталиным уничтожение крестьянства было куда
большим нравственным злом, чем все корыстные поступки
кулаков вместе взятые.
Дело не только в том, что отделаться от эгоизма невоз-
можно; если же удается от него избавиться при помощи
грубого насилия, то имеет место безнравственное деяние
Ведь при известных условиях уничтожение эгоизма следо-
вало бы расценить как неудачу, даже если бы оно осу-
ществилось и без насилия, ибо иногда только эгоизм мо-
тивирует движение к успехам, которые идут на благо всем^
человечеству. Таковы были аргументы классических апо-
логетов капитализма, начиная еще с Мандевиля и Смита^
и, как мне представляется, их доказательства содержали 1
себе элементарную истину, так и не опровергнутую со-
циализмом. В самом деле, если при устранении эгоизма н<
возникает умение переводить на более высокий уровень т;
энергию, которая им стимулируется, то человечество не
минуемо будет обречено на прозябание, апатичное и рав
нодушное, значит, на состояние гораздо худшее по срав-
нению с предшествующим. С такими великими задачами,
какой, к примеру, является задача спасения окружающей
среды, вряд ли удастся справиться без эффективной эко-
108

комической деятельности, рационализированной в соот
ветствии с пусть и неприятными законами эгоизма.
Мои слова вовсе не следует понимать таким образом
будто бы я вручаю carte blanche современной форме ка-
питализма. Напротив, я скорее соглашусь с тем, что сегод-
ня, когда плановое хозяйство потерпело окончательны”
крах, рациональная критика капиталистических отноше-
ний продолжает оставаться крайне актуальной. Вот почему
столь тягостно наблюдать за многочисленными противни-
ками капитализма, неспособными вести такую критику,
Странными, например, кажутся высказывания подобных
людей, когда они заводят речь об обнищании рабочего клас-
са в странах Запада—ведь этим они поистине наносят бес-
стыднейшее оскорбление десяткам тысяч несчастных, ко-
торые каждый день действительно умирают с голода в стра-
нах “третьего мира”.
Во всяком случае, критиковать экономические отно-
шения западного мира следует, по крайней мере, по нес-
кольким направлениям. Прежде всего, очевидным пред-
ставляется то обстоятельство, что присущая капитализму
оценка товаров по их меновой, а не потребительской сто-
имости может привести к специфическому отчуждению
личности. Для того, кто рассматривает мир яиЬ 5рес1е ает,
бесконечное разнообразие эстетических и этических оттен-
ков неминуемо сведется к чисто количественному разли-
чию предметов по цене. Далее, из виду упускается следую-
щее: человек, считающий, будто бы все в мире, даже самое
существенное, продается за деньги, причиняет своей собст-
венной личности невосполнимый ущерб, так что в подоб-
ном случае мы сталкиваемся с каким-то воздаянием (не
надо думать, будто бы этой болезнью страдают только лишь
заправилы капиталистической экономики, ведь некоторые
из них именно благодаря совершенному знанию хозяйст-
венного механизма оказываются столь же далеки от подоб-
ной опасности, как и мелкий потребитель).

Однако же ущерб, к сожалению, причиняется не одной
такой личности—стремление к получению прибыли любой
ценой может обернуться немалым вредом для всего челове-
чества. Среди нерешенных проблем капиталистических го-
сударств, к примеру, можно назвать безработицу, хотя ее
причины, вне всякого сомнения, вовсе не следует объяснять
исходя из традиционной критики капитализма, вдохнов-
лявшейся идеями классовой борьбы. Кстати говоря, чрез-
мерно высокая цена труда, особенно если учитывать расхо-
ды предпринимателей на социальные нужды, отчасти
заставляет капиталиста рационально организовывать ра-
боту*. Наивно было бы, помимо прочего, предполагать,
будто бы профсоюзы в своей политике страстно стремятся
улучшить положение одних лишь безработных, жертвуя
интересами тех людей, которые уже занимают рабочее ме-
сто.
Теперь я перехожу к третьему, главному пункту, опре-
делившему, помимо прочего, и тему моих лекций. Не сле-
дует сомневаться в том, что при социально-национальной
структуре современного мирового хозяйства, о которой рас-
сказывалось в первой лекции, умиротворение внутри стра-
ны достигается ценой эксплуатации природы и стран “тре-
тьего мира” и, следовательно, ценой дальнейшего обост-
рения экологического кризиса. Если нам не удастся
предотвратить этот кризис, то социальные катастрофы, о
которых пророчествовал Маркс, покажутся детской заба-
вой в сравнении с грядущими катаклизмами. Таким обра-
зом, и после 1989—1990 гг. Марксова критика капитализма
может найти новое подтверждение, правда, совсем иное,
нежели то, которое виделось самому Марксу.
Нынешний экологический кризис, вне всякого сомне-
ния, усугубляется не из-за одной специфической формы
частнособственнических отношений. В самом деле, доста-
точно лишь немного проехать по вашей стране, чтобы на-
глядно убедиться в том, насколько экологическая ситуация

в Советском Союзе тяжелее, чем на Западе. Итак, эксплу-
атация природы определяется не той или иной собственно-
стью на средства производства, а менталитетом людей, обя-
занных принимать определенные решения. Кстати говоря,
общеизвестным является тот факт, что ваша страна еще в
сталинские времена поклонялась идеалам индустриализ-
ма, стремясь, по всей видимости, не только догнать уровень
промышленного производства стран Запада, но и перег-
нать его. Таким образом, А. Горц имел полное право объ-
единить современное социалистическое и капиталистичес-
кое хозяйства под одним, более широким понятием
индустриализма^. И как раз неэффективность вашей эко-
номической системы приводит к еще большему загрязне-
нию окружающей среды: ведь ваша экономика мирится со
столь чудовищным разбазариванием природных ресурсов,
с которым не согласился бы ни один западный предпри-
ниматель.
Но если ни современный капитализм, ни, тем более,
социалистическая экономика не в состоянии сдерживать
разрушение окружающей среды с помощью морально зна-
чимых средств, то какой именно формы ведения хозяйства
нам следует придерживаться, с тем чтобы такая цель была
достигнута? По моему убеждению, единственно возмож-
ный путь здесь определяется идеей экологически-социаль-
ного рыночного хозяйства. Что же я имею в виду? Мне
придется напомнить вам о главной идее социального ры-
ночного хозяйства, чтобы сделать мое высказывание более
понятным. Маркс, со свойственной ему проницательно-
стью, совершенно верно описал в “Капитале” процессы об-
нищания и эксплуатации подавляющей части населения
европейских государств, развернувшиеся в результате ин-
дустриальной революции. В самом деле, никакая либераль-
ная фикция не способна оправдать, к примеру, утверж-
дение, будто бы при четырнадцатичасовом детском труде
мы сталкиваемся с примером свободного договора. Тем не
менее, начиная с XIX в. в Европе создается законодатель-
ство, защищающее права рабочих, так что продолжитель-

ность рабочего дня была ограничена. В итоге те социальные
тяготы, которые, вне всякого сомнения, давили на людей на
начальной фазе развития капитализма, при переходе от
либерально-правового государства к социальному государ-
ству услуг постепенно становятся все легче и легче. Не-
смотря на гарантию полной экономической автономии, го-
сударство стремится к созданию таких общих условий, при
которых законное преследование корыстных целей не вле-
чет за собой негативные социальные процессы. Вот почему
государство постоянно вмешивается в экономику, особенно
в тех случаях, когда естественная динамика последней при-
водит к нежелательным для общества результатам. Сверх
того, государство берет на себя ответственность за управ-
ление основными хозяйственными отраслями, поддержи-
вающими инфраструктуру индустриального общества. Как
известно, в царской России так и не смогли, вернее своев-
ременно не смогли, создать здоровую социальную структу-
ру общества, что в немалой мере способствовало успеху
большевистской революции.
Как мне представляется, формальное решение вопроса
о том, насколько широко должна распространяться допу-
скаемая государством экономическая автономия, следует
искать именно в этом направлении. В самом деле, государ-
ство, как я уже сказал ранее, не может подавить эгоис-
тические инстинкты предпринимателей—ведь в противном
случае оно неминуемо лишит себя важнейших источников
жизненной силы. Одним словом, возвращение к тем време-
нам, когда автономная сфера хозяйства еще окончательно
не выделилась, сегодня уже немыслимо. Однако не сущест-
вует никаких гарантий тому, что повсеместное преследо-
вание эгоистических интересов в действительности содей-
ствует общей пользе. Разумеется, учение о “невидимой
руке”, ставшее столь банальным, это бабушкины сказки.
Благодаря достигнутому на сегодня уровню развития тех-
ники сфера человеческой деятельности расширилась нео-

бычайно, так что теперь всем стало совершенно ясно, что
рациональный эгоизм не может автоматически обеспечить
общее благо. Более того, рационально-эгоистическое, алч-
ное поведение способно погубить человечество, хотя этот
вселенский потоп может наступить уже после смерти тех,
кто действует подобным образом. (Здесь я вовсе не
принимаю во внимание те случаи, когда люди действуют
под влиянием неразумного эгоизма, например, если они не
могут рассчитать промежуток времени до наступления ка-
тастрофы или же, подверженные непреодолимому вле-
чению к смерти, примиряются даже с собственной
гибелью.)
Итак, только общие условия, ограничивающие эго-
истическую деятельность, способ-
ны определить направление движения к всеобщей катаст-
рофе или к общему благу. Вот почему государство должно
создать такие общие политико-экономические условия,
при которых осуществилась бы именно вторая возмож-
ность. Если государство не создает эти условия, то тем са-
мым оно окажется виновным, так как при экономической
конкуренции отдельное предприятие содействует общему
благу только в исключительных случаях, ибо подобный
образ действий оборачивается для предприятий финансо-
выми убытками. Частное лицо среднего уровня вряд ли
согласится долго терпеть для себя урон, если к нему веду^
поступки, целесообразные лишь с точки зрения экологи-
ческих требований. (Между тем у последовательно мораль-
ного меньшинства развивается отталкивающее высокоме-
рие, выражающееся то в заносчивости, то в агрессивной
самоуверенности, что подчас делает таких людей неспособ-
ными к подлинно нравственной, т. е. интерсубъективной,
моральной деятельности.)
Но все-таки какие именно общие условия следует соз-
дать, чтобы они содействовали достижению общего блага?
По всей видимости, при ответе на этот вопрос нам следует
113

стью более счастливым, и обращаю теперь ваше внимание
на одно общеизвестное, уже ставшее банальным обстоя-
тельство, а именно: общественный брутто-продукт включа-
ет в себя, помимо прочего, и расходы, направленные на
преодоление последствий свершившегося зла. Признаюсь,
понятие защитных расходов определить трудно. Впрочем,
эта трудность не мешает нам сделать правильное и весьма
важное заключение о том, что, скажем, после случившейся
на дороге аварии общественный брутто-продукт повысится:
ведь тогда надо будет потратиться на ремонт, на врача и на
адвоката и т. д., хотя благосостояние в результате аварии,
с чем, по-видимому, согласится каждый, конечно же, не
возрастет. Сходным образом и разрушение среды обитания,
каждый год требующие миллиардных затрат на восстанов-
ление причиненного ущерба, тем самым, несомненно, вы-
зывает рост общественного брутто-продукта^.
Итак, давайте снова зададим себе вопрос: какие именно
общие условия нам нужны, чтобы мы смогли предотвратить
разрушение среды обитания? Что касается основополагаю-
щего для капитализма идеала автономии, то он, как кажет-
ся, совмещается только с принципом ответственностилица,
причинившего ущерб: ты несешь ответственность в том
случае, если разрушаешь или наносишь вред среде оби-
тания. Именно здесь и проходит теоретическая граница
большинства политических экономий, причем для марк-
систской экономической науки эта граница остается осо-
бенно значимой. Поскольку Марксу, как и остальным клас-
сикам, стоимость представлялась в виде застывшего труда,
то не обработанная человеком природа считалась вообще не
обладающей какой-либо стоимостью. В подобной антропо-
центристской мысли нетрудно распознать политэкономи-
ческий придаток к картезианству, превращавшему при-
роду в гея ех^епха. Подобно тому как Кант или фихте
отказались придать природе ценность моральную, точно
так же Смит, Рикардо и Маркс отняли у нее ценность по-
115

литэкономическую. Столь глубоко укоренившееся заблуж-
дение, по сути дела, оказалось важнейшей причиной эко-
логического кризиса. И именно поэтому, к примеру, в ва-
шей стране сложились чрезмерно низкие цены на энергию.
Разумеется, Маркс иной раз дальновидно критиковал раз-
рушение природы, наступавшее по мере развития капи-
тализма. Напомню вам только заключение тринадцатой
главы первого тома “Капитала”, озаглавленное “Машинное
производство и крупная промышленность”. Данное место
представляет из себя одну из важнейших попыток фило-
софского осмысления сущности современной техники. Гла-
ва завершается пророческими словами, как будто Маркс
предвидел нынешние проблемы сельского хозяйства:
“А всякий прогресс капиталистического сельского хозяйст-
ва—это не только прогресс в искусстве грабить почву,
всякий прогресс в повышении ее плодородия на данный
отрезок времени есть одновременно прогресс в разрушении
долгосрочных источников этого плодородия... Капиталис-
тическое производство поэтому развивает технику и слож-
ность общественного процесса производства, лишь хороня
одновременно родники всякого богатства: землю и работ-
ника” (МБ, 23,529 ].
Однако несмотря на очевидную прозорливость, которая
заметна в этом отрывке, Маркс все-таки допустил три
ошибки, чреватые серьезными последствиями. Ранее я уже
упоминал об этих ошибках Маркса, теперь же постараюсь
дать резюмирующие выводы. Прежде всего, разрушение
природы, к сожалению, происходит не только при капи-
тализме; оно свойственно индустриализму как таковому.
Во-вторых, ни Маркс, ни его эпигоны так и не выработали
соответствующую теорию ценностей, следуя которой мож-
но было бы приостановить разрушение природы (подходы к
созданию подобной теории скорее встречаются в субъек-
тивных теориях ценности). В-третьих, в ходе развития ка-

питализма выяснилось, что существенное облегчение уча-
сти рабочего класса достижимо и без уничтожения частной
собственности на средства производства^Вот почему сохра-
няется надежда на то, что можно поправить дело и с эко-
логическими основаниями человеческого существования,
что возможно в том и лишь в том случае, если общие ус-
ловия-рамкидеятельности претерпят такие изменения, что
разрушение среды обитания будет неминуемо означать фи-
нансовые убытки.
Закон эгоистической хозяйственной деятельности за-
ключается в том, чтобы по возможности экстерна-
лизировать, т. е. перекладывать собственные расходы на
плечи прочих^, в качестве каковых могут выступать и госу-
дарство, и рабочие, и свое предприятие, и потребители, и
грядущие поколения (как правило, это те, кто оказывает
незначительное сопротивление). Элементарная справед-
ливость требует прекращения подобной экстернализации,
так чтобы расходы, вызванные разрушением среды оби-
тания, ложились отныне не на государство или на будущее
поколение, но на непосредственного виновника причинен-
ного природе ущерба. Цены на товары также должны соот-
ветствовать истинному положению вещей: в них надо
включить расходы ра восстановление естественных основ
жизни, претерпевших урон в ходе товарного производства.
(Маркс подсчитывает стоимость труда сходным образом,
приняв во внимание стоимость продуктов питания, необ-
ходимых для его поддержания.) Мероприятия по защите
обитания до сих пор имели скорее полицейско-правовой
характер—штрафу подвергался тот, кто превышал опреде-
ленные, предельные нормы выброса. Если даже и не при-
нимать во внимание то обстоятельство, что в большинстве
стран мира эффективность охраны окружающей среды про-
должает оставаться невероятно низкой, то при полицейско-
правовом подходе основная проблема все равно не разре-
шается. В самом деле, разве существует средство,
побуждающее ограничить выброс экологически вредных

веществ, не превышающий установленную норму? Пос-
кольку же нормы выброса сообразуются с уже разработан-
ными экологическими технологиями, то необходимость в
развитии более передовых технологий, при которых нормы
выброса будут сокращаться, ныне совершенно отпадает. Но
с помощью системы экологических налогов, вероятно, уда-
стся выработать определенный эгоистический стимул, по-
буждающий распоряжаться природными ресурсами с мак-
симальной экономией. Если, к примеру, с самого начала
облагать налогами выброс вредных веществ, покрытие поч-
вы бетоном или богатое отходами производство, то тогда
многие, действительно, не один раз и хорошо подумают,
прежде чем начнут вредить природе. Более того, спустя
некоторое время такие люди вообще перестанут разрушать
окружающую среду, ибо они попросту не смогут себе этого
позволить. Поднимись в цене вода—самый ценный из даров
природы, находящихся под угрозой,—техническую воду
тут же начнут отделять от питьевой. Разработка конкрет-
ной системы подобных отчислений, понятное дело, не вхо-
дит в задачу философии, ограничивающейся анализом ос-
новной идеи, однако же следует сказать, что детально
разработанные предложения по этому поводу делались не-
однократно*.
Замену полицейско-правовых мер охраны окружаю-
щей среды рыночными можно сравнить с переходом от ле-
чения к предупреждению болезни, в чем давно уже нужда-
ется медицина. Понятно, что после осуществления подоб-
ного перехода затраты на медицину сократятся на
несколько миллиардов; более того, многие болезни тогда
вообще исчезнут, что само по себе будет еще более зна-
чительным достижением. Точно так же и в деле защиты
окружающей среды наивно предполагать, будто бы сто-
ящие перед нами серьезные проблемы можно устранить с
помощью ремонта, проводимого ех роз1 (современная охра-
на среды обитания лишь к таким работам и сводится). Впро-
чем, я не собираюсь подвергать сомнению те прекрасные
118

результаты, которые дала применявшаяся до последнего
времени оборонительная экологическая политика. Продол-
жая испытывать к ней величайшую благодарность, мы тем
не менее обязаны осознать и то, что без качественного скач-
ка, с помощью которого нам удастся поразить зло в самом
его корне, угроза существования человечества по-прежне-
му будет оставаться в силе. Если мы не хотим, полностью
потеряв уважение к самим себе, стать убийцами последу-
ющих поколений, то тогда нам необходимо в ближайшие
десятилетия или даже в ближайшие годы "решительно
взяться за решение этих опасных проблем. Когда за эко-
логический вред от автомобилей начнут платить фабрикан-
ты и автолюбители, тогда большее число людей стан&]
пользоваться услугами общественного транспорта, кото-
рый, разумеется, значительно подешевеет. Кстати говоря.
налог на машинное масло в действительности уже является
финансово-политическим средством, заставляющим авто-
любителя взять на себя те расходы, которые несет общество
при ликвидации ущерба от автомобилей. Однако доходы,
поступающие от налога на машинное масло, лучше бы
употреблять на восстановление лесов, а не прокладывание
новых автомагистралей.
Итак, налоговую реформу следует признать перспе-
ктивнейшим средством экологической защиты. Впрочем,
здесь надо обратить внимание на два момента: во-первых,
введение новых налогов должно компенсироваться соответ-
ствующим снижением всех прочих налогов, с тем чтобы
производству не был причинен ущерб. Между прочим, в
ФРГ (я подчеркиваю это, отвлекаясь от экономической
проблематики) подоходные налоги и налоги на заработную
плату, вероятно, остаются пока еще слишком высокими,
так что наем новых рабочих, как правило, не приносит
выгоды. Именно здесь и следует искать одну из причин
безработицы. Одним словом, мы не без основания обвиняем
нынешнюю налоговую систему в том, что она потворствует
как массовой безработице, так и разрушению окружающей
119

ния и диктуются экологическим кризисом, то и рыночная
экономика совершенно извращается. Государство же снова
и снова вмешивается в хозяйственную деятельность, тем
самым стараясь сохранить прежнее положение вещей. В ча-
стности, людям внушаются бессмысленные потребности,
которые вряд ли бы кто-либо испытывал, если бы человеку
постоянно не вбивали в голову мысль о том, что их надо
иметь. (В качестве классического примера можно привести
снижение тарифов на электричество в ФРГ.)
Понятно, что подобная политика находит свое оправ-
дание в необходимости сохранять определенный уровень
занятости. Однако вряд ли этот аргумент можно считать
универсальным оправданием. В самом деле, хотя сегодня
существующие люди образуют более сильное лобби, чем
будущие поколения, несомненно, право грядущих поко-
лений на жизнь представляется более важным, чем право
на определенное рабочее место (для какого-либо нашего
современника). Кроме того, аргумент, основывающийся на
праве занятости, сам по себе выглядит достаточно примеча-
тельным, когда к нему начинают прибегать апологеты ры-
ночного хозяйства. При введении правильных общих ус-
ловий новые рабочие места, разумеется, не возникнут, так
что государство обязано будет позаботиться о переподго-
товке рабочей силы. Далее, оно должно также способство-
вать образованию нового класса менеджеров-новаторов,
ко-торые могли бы содействовать созданию рабочих мест в
экологически ориентированных отраслях народного хозяй-
ства. Мне кажется, без подобного класса “зеленых капита-
листов”, как их назвали", наши проблемы решить не удаст-
ся. В дальнейшем я еще буду возвращаться к данному
вопросу.
Против предложенных здесь изменений в налоговой
политике, как правило, выдвигаются два возражения. Пре-
жде всего говорят о том, что подобная политика увеличива-
ет социальную несправедливость, поскольку загрязнять
окружающую среду смогут лишь состояте.пьяые люди. Но
тогда, отвечу я, во-первых, желаемая цель вполне будет

достигнута (например, автомобильное движение станет бо-
лее дорогим и в силу этого уменьшится). Прогресс челове-
чества связан отнюдь не с решением вопроса о том, сумеет
ли мы обеспечить каждого жителя планеты автомашиной.
но с тем, как бы свести вызванное автомобилями загряз-
нение среды обитания к осмысленному минимуму. Тот при-
скорбный факт, что в ходе подобной реформы состоятель-
ные люди подвергнутся меньшим ограничениям, все-таки
не может заставить нас отказаться от преобразований, ко-
торые, вне всякого сомнения, окажутся несравненно более
действенными по сравнению с полицейско-правовыми ме-
рами охраны окружающей среды. Во-вторых, с помощью
социальных государственных программ можно будет как-
то компенсировать несправедливость по отношению к ме-
нее состоятельным людям (к примеру, с помощью финансо-
вой поддержки слабейших слоев общества). Итак, социаль-
ное государство и государство экологическое вовсе не
исключают друг друга. Напротив, первое, важнейшей зада-
чей которого является защита слабейших, становится неза-
конным именно в том случае, когда при полном попус-
тительстве со стороны государства нынешнее поколение
удовлетворяет свои самые бессмысленные потребности,
причем делает оно это за- счет поколений будущих, по-
истине более всего нуждающихся в защите. Короче говоря,
любой человек, в том числе и получающий от общества
вспомоществование, обязан знать о высокой цене удовлет-
ворения определенных потребностей, поскольку все это
способствует загрязнению среды обитания. В-третьих, как
я уже говорил в предыдущей лекции, нам не обойтись без
возрождения аскетических идеалов, благодаря которым
чувство зависти совершенно исчезнет. В самом деле, разъ-
езжающий без всякой нужды, исключительно ради пре-
стижа, на автомобиле богач должен вызывать у нас не за-
висть, но сочувствие.
Что касается второго возражения против экологичес-
кой реформы, то оно представляется мне значительно более

мириться с временными невзгодами, показав тем самым
пример всем прочим. Далее, особенно важным представля-
ется мне следующее обстоятельство: страны, начинающие
сегодня применять в своей экономике рыночные механи-
змы, должны действовать, изначально сообразуясь с требо-
ваниями экологии. Действуя таким образом, во-первых
можно будет сразу внести соответствующие коррективы.
что несравненно легче, чем последующие исправления, не-
возможные без борьбы с интересами людей могуществен-
ных. Во-вторых, недостаток законности, наблюдающийся
ныне в тех странах, где до недавнего времени царила пла-
новая экономика, по моему мнению, отчасти начнет вос-
полняться, если мы, к примеру, примем следующий тезис:
плановая экономика, конечно же, являет собой пример за-
блуждения, однако же и западный капитализм не лишен
недостатков; так постараемся создать не только социаль-
ную, но и экологическую рыночную экономику, которая по
самой своей сути превзойдет все существовавшие до сих пор
виды западной экономики.
Надеюсь, вы уже заметили: я убежден в принципиаль-
ной совместимости экономики и экологии. Распространен-
ное в течение последних двадцати лет противопоставление
хозяйства и среды обитания я расцениваю не иначе, как
роковое заблуждение. Тот, кто видит спасение окружаю-
щей среды только в возвращении к докапиталистическому
состоянию общества, только в разгроме современной хозяй-
ственной системы, никогда не сможет обратить в свою веру
достаточно большое количество людей. В его призыве: “На-
зад, к природе!” постоянно будут находить иной смысл, а
именно: “Назад, на деревья!” Короче говоря, подобный ро-
мантизм высмеют как реакционную отсталость. Во-вто-
рых, мы сталкиваемся здесь и с другой существенной оши-
бкой: без эффективнейшего потенциала современного
капитализма нам никогда не удастся решить главных проб-
лем современности, например продовольственной и эко-
логической.
124

Люди, выступающие с критикой несомненных самораз-
рушительных тенденций нашей эпохи (а эти тенденции
нетрудно распознать под личиной не поддающейся контро-
лю, неоправданно превратившейся в самоцель технической
и экономической рациональности), с XVIII в. подразделя-
ются на два разряда, образцовыми представителями кото-
рых следует считать Руссо и Гегеля. Первые шаги, це-
ликом, осуждают происходящий ныне процесс, в ре-
зультате которого человек отчуждается от природы.
Впрочем, они не понимают того, что способность к критике
своего общества, к дистанцированию от тенденций, опреде-
ляющих его развитие, сама по себе относится к необхо-
димым продуктам современной цивилизации. И действи-
тельно, тоска по первозданной природе, оставаясь преро-
гативой духа или даже новейшей субъективности, вовсе не
кажется естественной. Одним словом, природа есть то, что
она есть—и сама по себе она не тоскует. Представители
второй группы, напротив, стараются “снять” право на су-
ществование цивилизации нового времени, к которой сов-
ременная наука со всей необходимостью принадлежит. Та-
ким образом, критика направляется не против эпохи нового
времени (сПе Монете) как таковой, но против ее безумной
эмансипации от природной и исторической основы. В итоге
создается более сложная структура, так что новое время
примиряется с духом античности. Чем же может быть опас-
но подобное направление? Многие сторонники нынешнего
51а1и5 яио примкнули сюда по тактическим соображениям,
выдавая себя за умеренных критиков, хотя на деле они
вовсе не заинтересованы в упомянутых реформах.
Впрочем, какой-либо рациональной альтернативы
этой критике положения вещей, сложившегося в данную
эпоху, не существует. Исследуя отношение между эко-
номикой и экологией (которое в репрезентативной для на-
шего времени форме воспроизводит противоположность
духа и природы, современности и античности), нетрудно
понять, что, к примеру, без новых экотехнологий окружа-
125

что любая совместная деятельность так или иначе воспри-
нимается как самоцель. Кстати говоря, именно в последнем
случае внешняя цель, как это ни удивительно, достигается
с особым рвением. Вот почему рассчитывающий на успех
предприниматель не может в течение долгого или даже не
очень долгого времени не обращать внимание на распрост-
раненные в обществе колебания во мнениях относительно
тех или иных ценностей. Если предприниматель не будет
верить в ценности, разделяемые большинством его сотруд-
ников, то он неминуемо потерпит крах. В-третьих, пред-
приятие, разумеется, зависит от ответной реакции его кли-
ентов, а также от складывающегося в общественном мне-
нии образа “экономики”. Между прочим, экологические
катастрофы сделали этот образ достаточно мрачным, так
что многие уже не относятся к нему положительно. Вот
почему сегодня предприниматели все чаще и чаще заго-
варивают о согрога^е кДепШу, что объясняется различными
причинами, сводимыми, впрочем, к двум основным. Преж-
де всего я замечаю, как изменяется представление обо мне
у других людей, что для всякого нормального человека дол-
жно послужить поводом к серьезному размышлению. Впро-
чем, случается и так, что отрицательная оценка со стороны
окружающих оказывается, по существу, неоправданной.
Нежелание считаться с возможной правотой других можно
было бы расценить как упрямство, только вот любой ве-
ликий человек отличается от всех прочих тем, что он не
приспосабливается к обстоятельствам, а идет своим путем,
после того как в результате основательной самопроверки
убедится в неоправданности упомянутого изменения. Кро-
ме того, кризис самоотождествления зависит от изменения
системы собственных ценностей. Так, принимая какие-ли-
бо новые ценности, весьма для меня убедительные, я тем
самым перестаю испытывать удовлетворение от моего
прежнего поведения. Способность самосознания выносить
суждение о самом себе с точки зрения философа объясняет-
ся непросто (тайна заключается в том, что судья и обвиня-
емый, будучи, по сути дела, одним и тем же лицом, в изве-
128

сгном смысле выступают как различные субъекты). Без
• сомнения, здесь мы сталкиваемся с важнейшим свойством
человеческой личности, так как именно этим человек, даже
духовно неразвитый, отличается от животного; именно
этим свойством определяется человеческое достоинство.
Данная способность свойственна также и любому институ-
ту, если он, конечно, не оказывается совершенно бесчело-
вечным (хотя институту гораздо важнее поступать в соот-
ветствии с предписаниями сложившейся системы). Сверх
того, даже если за существенно новой согрога1е к1епШу и
таятся порой исключительно прагматические побудитель-
ные причины, то и тогда в результате поиска возникает
своеобразная внутренняя динамика, приобретающая со
временем немаловажное значение.
Вот почему, как мне думается, необходимо поощрять
стремление предприятий к самостоятельности на соответ-
ствующем экономическом уровне, подобно тому как на го-
сударственном экономическом уровне надо обязательно
ввести экологические налоги. Таким образом, охраняя ок-
ружающую среду, нам удастся перейти от лечения к пре-
дупреждению болезни. Проблему решат радикально только
тогда, когда под влиянием новой культуры и этики деловых
отношений предприятие откажется производить экологи-
чески вредные товары^. Кстати говоря, было бы наивным
думать, будто бы государство сможет финансировать эко-
бюрократию, способную проверять всю выпускаемую про-
дукцию. Сегодня государство остается, по сути дела, пас-
сивным, поскольку происходящие в них процессы зависят
от экономики, так что вернейшую надежду следует связы-
вать с самоограничением последней.
Приемлемая с моральной точки зрения предпринима-
тельскаядеятельность в равной мередолжна удовлетворять
четырем критериям, в зависимости от которых деятель-
ность будет экономичной, социальной, демократичной и
экологической (последний критерий, экологический, в на-
чальную пору развития капиталистического хозяйства не

общих хозяйственно-экономических условий-рамок своего
существования, и с точки зрения культуры своего пред-
принимательства) отвечала бы экологическому критерию,
то она, став экологически-социальной рыночной экономи-
кой, означала бы такой же огромный прогресс по отно-
шению к социальной рыночной экономике, каким она сама
явилась в сравнении с либеральной экономикой XIX века.
Предприниматель, в котором так нуждается экологи-
чески-социальное рыночное хозяйство, во многом будет
отличаться от сегодняшнего менеджера. Он не станет гнать-
ся, например, главным образом за прибылью, но согласует
свою хозяйственную деятельность с глобальными культур-
ными задачами, включив ее тем самым в длительный про-
цесс развития. Далее, этот предприниматель получит иное
образование, принципиально отличающееся от нынешне-
го: хотя обучение станет менее специализированным, он,
ознакомившись с основными естественно- и общественно-
научными знаниями, в будущем сумеет улучшить свое об-
разование.
Одна из главнейших причин нынешнего кризиса за-
ключается в том, что в результате ускорения мировых ис-
торических изменений “время полураспада” усвоенного
нами объема информации постоянно сокращается. Хотя
новые факты усваиваются с достаточной легкостью, тем не
менее те ценности, которые в течение столетий являлись
для нас эталоном, с трудом подвергаются какому-либо из-
менению. Если кто-либо на протяжении многих лет считал
количественный рост главной задачей экономической дея-
тельности, то ему нелегко вести себя по-другому даже тог-
да, когда он теоретически признает первостепенное зна-
чение качественного роста, гарантирующего собственное
воспроизводство.
Несмотря на то что руководители не располагают, как
правило, свободным временем, в дальнейшем им все-таки
придется приложить значительные усилия, с тем чтобы
внести изменения в принятую ими систему ценностей.
<• 131

Работая в условиях экологически-социального рыноч-
ного хозяйства, менеджер будет соприкасаться с различ-
ными общественными подсистемами, а также, вероятно,
какое-то время и трудиться в некоторых из них. С одной
стороны, он многое позаимствует у науки; с другой сторо-
ны, этот менеджер сможет задать науке такие вопросы, на
которые сегодня ей вряд ли удастся дать вполне удовлет-
ворительный ответ, если принимать во внимание, что су-
ществующие ныне самостоятельные научные дисциплины
подчас совершенно игнорируют друг друга. Новая наука,
способная разрешить настоятельные проблемы техничес-
кой цивилизации, должна возникнуть в эпоху защиты ок-
ружающей среды и экологически-социального рыночного
хозяйства, когда удастся соединить теорию с практикой и
согласовать между собой отдельные научные дисциплины,
ныне глубоко разделенные. Кстати говоря, сегодня ученое
сообщество не в состоянии компетентно ответить на вопрос
о том, какие именно меры следует принять ради спасения
лесов на Амазонке. Таковы последствия разобщения наук.
В самом деле, несмотря на то что решение вопроса о спа-
сении леса представляется несравненно более ценным, не-
жели изыскания об источниках раннего Крузия, тем не
менее на общественную денежную помощь с уверенностью
надеяться можно только в последнем случае.
Менеджер нового типа будет действовать энергично
благодаря своему моральному ригоризму. Впоследствии
руководители предприятий начнут подбирать себе сотру-
дников главным образом из числа тех людей, которые и в
своих мыслях, и в поступках сообразуются с уже упоми-
навшимися четырьмя принципами, людей, способных оце-
нить свое поведение как с общественной, так и с экологи-
ческой точки зрения. Тогда наконец экологическое ра-
вновесие станет для любого предприятия законом, так чтс
при награждении будут учитывать не только личный вкла?
каждого в полученную предприятием прибыль, но и вер-
ность упомянутым четырем принципам.
132

В эпоху защиты окружающей среды менеджер с подо-
зрением будет относиться к чисто квантитативному мыш-
лению, поскольку для него важнее количество, переходя-
щее в качество, а не принцип “все больше и больше”. Вот
почему этот менеджер откажется вносить разрушения в
жизнь человечества, даже если подобное поведение обеща-
ет обернуться верной прибылью. Предприниматели нового
типа не только будут служить благу всего человечества, нс
и, в отличие от предпринимателей современных, найдут в
том самодостаточный источник величайшего счастья. При-
спосабливаясь к нынешним экономическим законам, за ко-
торыми таится опустошенная, окостеневшая субъектив-
ность нового времени, превратившаяся к тому же в без-
жизненный объект, мы упрочили собственное могущество,
но вместе с тем сами превратились в шестеренки механизма
этой субъективности и, таким образом, перестали быть ли-
чностями в подлинном смысле слова.
Переход от либерального к рыночному хозяйству пред-
ставляет собой длительный государственно-экономичес-
кий процесс, в котором и экономика и государство при-
нимают одинаковое участие. Впрочем, в ФРГ организация
социального рыночного хозяйства в значительной мере об-
легчалась тем, что после краха тоталитаризма радикальное
переустройство стало возможно и необходимо благодаря, в
частности, общественному согласию, смягчавшему проти-
воречия, возникшие еще при Веймарской республике. Ве-
роятно, моя надежда на то, что в вашей стране одновремен-
но с введением рыночных механизмов появятся предпо-
сылки для экологически-социального рыночного
хозяйства, кому-то покажется слишком смелой. Однако же
переход к новому типу хозяйства является важнейшей за-
дачей истории. Осуществить подобный переход можно
только в международном масштабе, что в конечном итоге
определит шансы человечества на выживание.

Политическая философия обязана заниматься двумя,
по своей сути, строго отличающимися друг от друга вопро-
сами. С одной стороны, она рассматривает структуры иде-
ального государства, с другой же стороны, ей предстоит
решить гораздо более трудный вопрос: каким образом дол-
жно действовать современное государство для того, чтобы
или приблизиться, или удалиться от идеального государст-
ва (причем последнее в качестве регулятивной идеи сохра-
няет свое значение даже в том случае, когда будет доказана
невозможность его полного осуществления). В условиях
экологического кризиса и тот и другой вопрос требуют но-
вых ответов. В прежней философии государства обязан-
ность сохранения нашей планеты для грядущих поколений
представлялась само собой разумеющейся и поэтому никог-
да не рефлексировалась. Однако же современная техника
поставила под сомнение саму возможность осуществления
этой обязанности. Вот почему сегодня к числу задач фи-
лософии государства относятся и институционные выводы,
следующие из упомянутой обязанности,—выводы, от кото-
рых позволительно было воздержаться только до тех пор,
пока само осуществление этой обязанности не оказалось
сомнительным. Помимо прочего, возникает следующий
вопрос: а кто именно возьмет под свою защиту права бу-
дущих поколений?
Совершенно ясно также и то, что проблема чрезвычай-
ного положения в государстве ставится по-новому и с осо-
135

бенною остротою из-за существования реальной возмож
ности уничтожения человечества или, по крайней мере.
катастроф, в сравнении с которыми все случившееся до сих
пор отступает на второй план^. Человек проницательный,
к сожалению, не будет спорить с тем, что в XXI в., учитывая
грозящие нам опасности, наверное, придется прибегнуть и
к чрезвычайным мерам (даже если такой человек и осозна-
ет ту постоянную опасность, которую таит в себе подобная
аргументация, что, кстати говоря, представляется особенно
важным именно в вашей стране, где культуру демократии
еще необходимо приобрести). Но все-таки следует сказать
и о том, что скорейшее образование упомянутых государст-
венно-правовых институтов, способствующих защите ок-
ружающей среды, сделает вероятность наступления чрез-
вычайного положения в государстве минимальной. Всякий
разумный человек, стремящийся избегнуть этой участи,
поддержит скорейшее учреждение подобных институтов,
тогда как человек, затягивающий со всем этим, на деле
является могильщиком демократии. Ясно ведь, что таким
образом можно только ускорить приближение ужасных со-
циальных катастроф, которые, если верить историческому
опыту прошлого, всегда уничтожали демократию.
Из двойственности понятия политической философии
вытекает такое следствие, на которое, по-моему, никогда
не обращал должного внимания даже Гегель. С одной сто-
роны, Гегель правильно полагал, что любое нормальное
государство испытывает нужду в нравственности, т. е. в
интерсубъективно признанной и институционализирован-
ной в привычках морали. Такая нравственность, превосхо-
дя непредсказуемое и произвольное субъективное мораль-
ное мнение, делает некоторую совместную деятельность
людей возможной. Именно эта идея и определила переход
от моей предпоследней лекции к последней. Итак, мало что
дадут нравственные размышления о наших новых обязан-
ностях, если нам не удастся изменить общие экономичес-
136

кие условия наряду с внутренней структурой предприя-
тий—и так, чтобы нравственное поведение оказалось вы-
годным также со своекорыстной точки зрения, поскольку
все будут поступать в соответствии с новыми нормами. Од-
ним словом, следует позаботиться о том, чтобы доброе не
выглядело более глупым. Впрочем, с другой стороны, Ге-
гель игнорирует то обстоятельство, что государство, в кото-
ром уже существует упомянутая нами нравственность, в
переломные эпохи само обязано содействовать образова-
нию новой морали. Вот почему крупный государственный
деятель должен принять на себя те, пускай даже замас-
кированные под традиционную нравственность, функции,
которые Гегель присваивает исключительно моральности.
Допустимо полагаться на нравственность какого-либо на-
рода, если в нем укоренились новые общие условия, однако
же эпоха утверждения новых ценностей все равно остается
нелегкой, подчас опасной и тем самым предъявляет по-
литике особые требования.
Я разъясню мои слова на примере экологического кри-
зиса: мораль и эгоизм отождествляются в том случае, если
нам удастся осуществить экологическую реформу налого-
вой системы, и тогда можно будет положиться на новую
нравственность. Но до тех пор необходимо не забывать о
сильном сопротивлении, оказываемом изменению совре-
менных общих условий. Вот почему незаурядный политик,
стремясь достигнуть успеха, обязан одновременно считать-
ся как с нравственностью, так и с авторитетом (в гегелев-
ском смысле этого слова). Итак, если такой политик хочет
быть чем-то большим, нежели администратором, сохраня-
ющим статус-кво, или же совестливым энтузиастом, кото-
рый терпит крах при столкновении с действительностью, то
ему придется сочетать в себе энтузиазм, отличающий лю-
бую серьезную экзистенциальную нравственную перео-
ценку, с точным знанием механизмов власти реальной
нравственности.

другие политические права. Логика правового развития
вполне совместима с тем, что права грядущих поколений и
природы начинают осознаваться лишь в конце историчес-
кого развития; ведь здесь вовсе не имеются в виду суверен-
ные субъекты, которые одни и могут сформулировать идею
права. Впрочем, в любом случае игнорирование этой сту-
пени представляет собой достойный сожаления недостаток,
лишающий правовое государство возможности сделать пос-
ледний шаг, поскольку, таким образом, правовое государ-
ство, отвергнув условия реального выживания, совершенно
уничтожится.
В чем же конкретно выражается экологический харак-
тер правового государства? Мне представляется совершен-
но очевидным, что теперь нам придется отказаться от царя-
щего в классическом праве разделения на лица и вещи,
поскольку понятия лица и собственности относятся к основ-
ным правовым понятиям. Подобное разделение слишком
явно восходит к картезианскому дуализму реального мира,
распадающегося на геа ех^епэа и гез соеЧапа, в чем мы и
увидели глубочайшую причину экологического кризиса.
Органическое царство, как особая онтологическая сфера,
опосредованно включает в себя неодушевленную природу

и человека; причиняя насилие органическому царству, че-
ловек потенциально наносит вред самому себе—ведь и он
вышел из этого царства. Но безотносительно к сказанному
мы уже знаем, что ощущающее животное и, конечно же,
экосистемы обладают онтологическим достоинством, на
страже которого должны стоять и мораль, и право. Таким
образом, осмысленными будут законы, защищающие жи-
вотных и тем более меры по охране биотопов и видов (не
говоря уже о законах, оберегающих эмбрионы, которые,
впрочем, оказались бы излишними, если бы эмбрионы счи-
тались юридическими лицами).
Если в немецком праве животное справедливо начина-
ют рассматривать в качестве самостоятельной юридичес-
кой категории, находящейся между лицом и вещью, то это
следует считать прогрессом на пути к экологическому госу-
дарству. Впрочем, корректировка понятия собственности
будет иметь еще более важное значение. Современный иде-
ал автономии подразумевает то, что распространенная ны-
не собственность в принципе остается полной собственно-
стью, хотя этот принцип, разумеется имеет и исключения.
Например, Гегель защищает неограниченную собствен-
ность, тогда как Фихте в понимании собственности исходит
из понятия пользования, так что он допускает даже сов-
местимость многих частичных прав собственности на один
и тот же объект, скажем, на какой-то лес^. Я думаю, что
новая актуализация фихтеанского понятия собственности
оказалась бы делом в высшей мере желательным. Таким
образом, собственник важных для жизни возобновляемых
ресурсов (каковыми могут являться море или же тропи-
ческий лес), уже не располагая правом эти ресурсы уни-
чтожить, будет только пользоваться их плодами. Кстати
говоря, избежать упомянутых посягательств можно и не
превращая капитал в общественную собственность, ибо по-
следнее условие не является ни необходимым, ни достаточ-
ным. В самом деле, ни логика, ни опыт не исключает разба-

заривания общественной собственности, если этого не за-
прещают специфические законы (а такие иногда встре-
чались и в древних культурах). Известная пословица “мы
только взяли землю взаймы у наших детей” разъясняет мою
мысль: условия возможности выживания человечества не
вправе уничтожить ни индивид, ни коллектив. В дальней-
шем я более подробно остановлюсь на международно-пра-
вовых последствиях, вытекающих из этого положения.
Другой крайне полезный, хотя и менее принципиаль-
ный аспект экологически приемлемого понятия собствен-
ности выглядит следующим образом. Одна из серьезней-
ших проблем нашего общества, как известно, заключается
в перепроизводстве мусора; Экспорт высокотоксичных от-
ходов в страны “третьего мира” представляет собой постыд-
нейшее деяние Запада. Бесперспективную абсурдность
сложившейся ныне ситуации всего нагляднее демонстри-
руют современные “летучие голландцы”—корабли-приз-
раки с ядовитыми грузами на борту, которые продолжают
бороздить Мировой океан, каким-то удивительным обра-
зом избавляясь в конце концов от своей поклажи. Вино-
вниками здесь, однако же, оказываются не только про-
изводители, но и покупатели. Впрочем, проблема эта
может найти и радикальное решение, если, например, при-
обретаемая нами бутылка сока всегда бы оставалась собст-
венностью магазина и только сок становился бы собствен-
ностью покупателя. Тогда бы возникала правовая
обязанность возвратить бутылку, так что нарушитель рис-
ковал подвергнуться преследованию по закону. Подобным
образом удалось бы резко сократить количество автомо-
бильных кладбищ, а материалы, из которых они были изго-
товлены, затем обратно возмещались бы к производителю.
Изготовление бумаги из вторсырья также стало бы излиш-
ним, если бы газеты (которые представляют интерес вовсе
не из-за материального субстрата, но благодаря своему со-
держанию) оставались собственностью издателя. Таким
140

образом, через несколько дней прочитанные газеты возвра-
щались бы к издателям. Между прочим, использование
смываемой типографской краски делает возможным вто-
ричное употребление одной и той же бумаги.
Учитывая радикальное расширение сферы последствий
нашей деятельности, необходимо внести соответствующие
коррективы в гражданско- и уголовно-правовое понятие
ответственности. “Кто обладает большей властью, тот дол-
жен нести и большую ответственность”—это положение
сохраняет силу и в нашем случае.
Борьбе с опасным для окружающей среды поведением
во многом могли бы способствовать и изменения в праве
материальной ответственности, например, применительно
к бремени доказывания. Нам следует безоговорочно одоб-
рить соответствующую идею философии права, которая
определяет наше отношение к этой угрозе, а именно: кто
приобретает опасные машины, тот должен признать, что
последствия могут быть крайне нежелательными. Таким
образом, он несет гражданско-правовую ответственность за
эти машины даже в том случае, когда не удается доказать
ни преступного намерения, ни небрежности. Остается от-
крытым вопрос о том, должны ли также и институты нести
уголовную правовую ответственность, как то происходит в
США. Понятно ведь, что с помощью утилитаристских ар-
гументов неправомерно заставлять людей отказываться сп
фундаментальных элементов, составляющих идею спра-
ведливости и неразрывно связанных с принципом авто-
номии. Однако же это вовсе не свидетельствует будто бы о
том, что нам следует отказаться от энергичного развития
структуры экологического уголовного права (даже если оно
и не заменит иных, согласованных с рынком инструментов,
которые обсуждались нами в прошлой лекции). Когда стро-
го наказывают, к примеру, схваченного в магазине вора и
общественное мнение осуждает этого вора строже, чем того
человека, который ради скорой наживы посягает на основы
141

человеческой жизни, тогда идее справедливости наносится
жесточайшее оскорбление. Как мне кажется, очень важно
достигнуть согласия относительно иерархии благ и ценно-
стей, так чтобы ст. 34 УК ФРГ можно было бы применять
таким образом, как того требует нынешнее положение ве-
щей. Как известно, при определении чрезвычайного поло-
жения ссылаются на то, что законным нарушение правово-
го статуса представляется тогда, когда это необходимо для
спасения высшего блага. Например, позволено вторгаться
в чужую собственность, если такие действия требуются для
спасения человеческой жизни. Но если следовать означен-
ному принципу, то дозволяются и действия, направленные
к спасению окружающей среды, хотя бы они и нарушали
второстепенные правовые блага. Короче: действия
Огеепреасе следует считать не только высоконравствен-
ными, но и правомерными.
Если обратиться к вопросам государственного права, то
философско-правовые последствия экологического кризи-
са окажутся гораздо более серьезными. Благодаря своеоб-
разному развитию современной техники, как мне думает-
ся, классический аргумент в защиту демократии потерял
свою силу. Как известно, аргумент этот сводился к следую-
щему: люди должны сами принимать то решение, которое
затрагивает их интересы, ибо только таким образом можно
избежать в течение длительного времени неправомерного
ущемления человеческих интересов. Хотя против подобно-
го аргумента и нельзя выдвинуть возражений, его при-
знание приводит к тому, что современная форма демок-
ратии оправданной не является. В самом деле, чуть ли ни
каждый день нам приходится принимать такие решения,
последствия которых будут сказываться как за террито-
риальными границами нашего государства, так и за темпо-
ральными пределами жизни нынешнего поколения. Даже
если согласиться с тем, что дело не всегда обстояло подоб-
ным образом, все равно не обращать внимание на качест-

венное различие между современной и античной техникой
и тем самым на большее значение последствий тех или
иных решений в настоящем и прошедшем—значит, вести
себя с неискренней наивностью. Для того, чтобы согла-
ситься с превращением в известный момент количества в
качество, вовсе не обязательно быть марксистом.
Решения наши являются неправомерными не сами по
себе, а в силу отсутствия юридических меха-
низмов, гарантирующих сохранение интересов тех лиц, ко-
торые данные решения так или иначе затрагивают. Какими
же именно могут оказаться упомянутые механизмы? Как
мне думается, применение этих механизмов, даже если оно
ограничивает свободу решений у наших современников,
нисколько не ограничит демократию, но на деле способст-
вует ее максимальному совершенствованию. Требуя ин-
ституциональной гарантии прав грядущих поколений се-
годня, мы, по сути дела, продолжаем развивать тот же
самый аргумент, к которому прибегали во времена споров
об установлении демократии, а именно: нельзя слепо дове-
ряться благосклонности монархического правительства.
Хотя, конечно же, следует отметить и одно немаловажное
различие: при переходе от монархии к демократии к про-
цессу принятия решений можно было непосредственно под-
ключить тех людей, которых эти решения затронут в даль-
нейшем. Однако же сегодня подобный образ действий даже
нельзя помыслить, ибо будущие поколения людей пока еще
не существуют. Но что же делать? В моей третьей лекции я
сказал о том, где нам нужно искать решение означенной
проблемы: мы, в известном отношении, нуждаемся в госу-
дарственно-правовых аналогах опекунства, принятого в
области частного права.
Что это означает конкретно? Важнейшей задачей, как
мне кажется, должно стать включение положений о защите
окружающей среды в конституции, т. е. эта защита станет
государственной целью. Таким образом, в странах, где за-
143

креплена юрисдикция конституционных судов,—учрежде-
ние которых, кстати говоря, следует поощрять повсемест-
но,—можно будет подавать иск против постановлений за-
конодательной власти. Здесь мы сталкиваемся с одной су-
щественной проблемой, а именно: конституционный суд,
по сути дела, обладает лишь негативными законодатель-
ными полномочиями. Признавая недействительными про-
тиворечащие, по его мнению, конституции законы, такой
суд сам законов издавать не вправе, что выглядит вполне
разумно, если придерживаться концепции разделения вла-
стей. Однако же при защите окружающей среды мы стал-
киваемся с особенными трудностями, так как в этом случае
мы крайне заинтересованы в принятии положительных за-
конов, а не только лишь в отмене уже имеющихся. Упомя-
нутый мной принцип ограничения негативной законода-
тельной компетенции, разумеется, применяется не без
исключений. Например, в 1975 году Федеральный кон-
ституционный суд ФРГ объявил не соответствующим
конституции измененный текст 218 параграфа, в соотве-
тствии с которым вводилось срочное решение
в случае аборта. Но если бы §218 был признан вообще
недействительным, то тогда аборт оказался дозволенным в
полной мере, что вошло бы в еще более явное противоречие
с судебным решением. Вот почему Федеральный консти-
туционный суд решил временно упорядочить вопросы, свя-
занные с абортом, до того, как будет издан соответству-
ющий закон, не противоречащий конституции. Логика пе-
рехода от чистого
действительно, оказывается именно такою. Если консти-
туция не только гарантирует гражданам права, служащие
защитой от государства, но и предоставляет им возмож-
ность претендовать на некоторые государственные услуги,
то тогда конституционный суд, разумеется, при определен-
ных обстоятельствах, должен оказаться в состоянии вы-
нудить законодателя принимать положительные законы
144

Очевидно, что подобные действия можно допустить только
в самых крайних случаях, если мы, конечно же, не желаем
похоронить принцип разделения властей. Конечно, защита
окружающей среды не должна быть прерогативой только
лишь конституционного суда, ведь вопросами экологичес-
кого права углубленно займутся также суды администра-
тивные, уголовные и гражданские, между прочим, этим они
уже давно занимаются. Впрочем, вопрос о том, достаточен
ли образовательный уровень судей для того, чтобы при под-
держке экспертов компетентно разрешить насущные проб-
лемы, пока еще остается открытым. По всей вероятности,
необходимо будет воспитывать таких людей, которые наря-
ду с юридическим образованием приобретут и соответству-
ющие знания, позволяющие, по крайней мере структурно,
охватывать жизненно важные для современного индуст-
риального общества проблемы. Мне думается, что в буду-
щем судьи не смогут оставаться чистыми юристами, ведь
позитивное право является не самоцелью, но только спра-
ведливейшим и подчас самым действенным способом раз-
решения содержательных проблем, позволяющим достиг-
нуть консенсуса. Здесь, конечно, потребуются конкретные
знания материальных проблем, поскольку судья, социоло-
гически подготовленный, с большей легкостью сможет вни-
кнуть, скажем, в экономические вопросы, чем в эколо-
гические.
Пост министра по охране окружающей среды в пра-
вительстве должен оцениваться совершенно по-иному: ми-
нистерство охраны окружающей среды обязано превра-
титься в одно из ключевых министерств, подобно
министерствам иностранных и внутренних дел, экономики
и финансов. Руководство упомянутым министерством дол-
жно открывать возможность занятия поста премьер-минис-
тра. (То, что госпожа Гру Брунтланд—пока единственный
министр по охране окружающей среды, которому удалось
продвинуться до поста премьер-министра,—стала предсе-

дателем Всемирной Комиссии по экологии и развитию
ООН, конечно же, произошло не случайно. Кстати говоря,
этой комиссии мы обязаны знаменитым докладом “Наше
общее будущее”.) Как мне думается, министр по охране
окружающей среды должен обладать правом “вето”, тогда
его мнение в кабинете министров приобретет особый вес.
Подобным правом сегодня, как известно, пользуется ми-
нистр финансов, между прочим, совершенно справедливо.
В самом деле, современная демократия склоняется к тому,
чтобы доставлять преимущества людям, наделенным пра-
вом голоса,—нашим современникам во вред лицам, такого
права не имеющим,—представителям грядущих поколе-
ний. Наглядным выражением подобной расточительности
за чужой счет служит государственный долг. Вот почему
министр финансов обязан таким намерениям противодей-
ствовать. Даже по сравнению с должностью, разъедающей
денежный капитал государства, разбазаривание природ-
ных ресурсов представляется гораздо более безответствен-
ным, так что сходная аргументация а йзгНоп, конечно же,
относится и к министерству по охране окружающей среды.
Критика государственной задолженности, исходящая от
лиц, принадлежащих к индустриальным кругам, отличает-
ся крайне примечательной нелогичностью, поскольку эти
лица и думать не желают о радикальных мерах по защите
окружающей среды. Примечательно и то, что некоторые
защитники последней с поразительным пренебрежением
относятся к финансовому обеспечению выдвигаемых ими
предложений даже в том случае, когда они открыто не сог-
лашаются с дальнейшим ростом государственного долга.
Сказанное, конечно же, ни в коей мере не убеждает в
необходимости сохранения расходов на министерство окру-
жающей среды на достигнутом ныне уровне; смехотворным
представляется то, что бюджет министра по охране окру-
жающей среды в Федеративной Республике Германии
лишь едва превышает расходы на культуру в одном Франк-
146

фурте. Экологическая администрация будет неизбежно
увеличиваться, несмотря на то что экологические налоги
преследуют цель снизить государственные расходы по за-
щите окружающей среды. Однако же качественное улуч-
шение упомянутой администрации является более важ-
ным, чем ее количественное увеличение. Кроме того, необ-
ходимо успешно объединить в одном центральном органе
функции по защите окружающей среды, которые сегодня
неравномерно распределяются между различными мини-
стерствами. Федеральное экологическое ведомство, нако-
нец, должно оцениваться общественным мнением так же
высоко, как, скажем, Федеральное ведомство труда, еже-
месячные сообщения которого способствовали существен-
ному росту внимания к социальным проблемам современ-
ного хозяйства. При переходе от социального государства к
экологическому подобным образом и президент федераль-
ного экологического ведомства ежемесячно выступал бы по
телевидению, сообщая об удачах и поражениях в борьбе за
сохранение среды обитания (я вспоминаю здесь о предло-
жении И. Фишера, следуя которому я делал предшеству-
ющие наблюдения^).
Что касается законодательной власти, то правомер-
ность ее существования,—и это совершенно очевидно,—
зависит от ее способности осознавать экологические проб-
лемы и соответствующим образом на них реагировать.
Парламентарии современных правовых государств пред-
ставляют интересы всего народа, а не одних лишь своих
избирателей. Вот почему они должны ясно понимать, что
“весь народ” не ограничивается только нашими современ-
никами. Досуг, необходимый для приобретения таких зна-
ний, появится тогда, когда политики догадаются свести к
минимуму элементы шоу в своей деятельности. Давайте
подумаем, не следует ли учредить при парламенте некий
самостоятельный политический институт, который, конеч-
но символически, представлял бы интересы как природы,

так и грядущих поколений. (Это будет, как мне думается,
гораздо лучше, нежели недавно обсуждавшееся введение
плюрального избирательного права, при котором во вни-
мание принимается количество детей.) Хотя члены такого
института вовсе не обязательно должны быть наделены
правом голоса, тем не менее право выступать в парламенте
распространялось бы на них непременно. Сюда вошли бы
специалисты по дисциплинам, связанным с проблемами
выживания, так что эти люди, к мнению которых следует
прислушиваться при обсуждении любых важных эколо-
гических законов, осознавали бы себя опекунами грядущих
поколений. Поскольку же опекуны, назначаемые в зави-
симости от их способности брать на себя интересы опекае-
мых, никогда своими подопечными не избираются, то пря-
мые выборы в нашем случае становятся невозможными.
Таким образом, эти люди частично непосредственно на-
значаются президентом государства, частично же избира-
ются парламентом из числа лиц, для этих целей безусловно
пригодных, причем партийно-политические взгляды не до-
лжны приниматься во внимание. Огромный нравственный
авторитет подобного института мог бы оказать благотвор-
ное влияние на законодательство, даже если бы он и не
обладал реальными возможностями для принятия того или
иного решения.
Не так давно Ханс Йонас напомнил нам о важной со-
циальной функции, присущей цензорам Древнего Рима, а
именно о их критическом контроле над роскошной жизнью
политической элиты^. Хотя подобный институт несовме-
стим с духом современности, Ханс Йонас тем не менее
останавливается на чрезвычайно важном обстоятельстве: в
древнеримском государстве, политическая мудрость кото-
рого во многих отношениях остается для позднейших поко-
лений, несмотря ни на какое просвещение, примером для
подражания, прекрасно осознавали тот факт, что поли-
тическая элита должна служить образцом всему населе-
148

нию, ведь, пренебрегая подобной функцией, элита попрос-
ту не выполнит своего предназначения. Особенно же остро
тогда ощущалась моральная опасность, исходящая от рос-
коши^ (вспомните хотя бы анекдот о Лукулле, рассказан-
ный Цицероном в трактате “О законах” (III, 30)). В эпоху
экологического кризиса эта опасность, без всякого сомне-
ния, значительно возрастает. Итак, от политиков мы дол-
жны потребовать по крайней мере строгого контроля над
экологичностыо поведения, тогда как население должно
отказать в своих голосах политикам, оказавшимся к такому
самоконтролю неспособными.
Главное, понять одну общую истину, что демократи-
ческий выбор является правильным вовсе не из-за воле-
изъявления большинства населения или парламента. Та-
кой выбор оказывается правильным или ложным на
основании специальных аргументов, поскольку демокра-
тия, вообще говоря, превосходит прочие государственные
формы потому, что не впадает при поиске истины в грубые
заблуждения. Качество демократии определяется ее спо-
собностью решать реальные проблемы. Если же ведущие
демократические силы, сосредоточив всю свою энергию на
борьбе за власть, окажутся не в состоянии решать или по
крайней мере понимать реальные проблемы, тогда, к сожа-
лению, можно будет говорить об исчезновении упомянутой
способности. Демократия преодолеет экологический кри-
зис в том случае, если, не ограничиваясь одними лишь
торжествами по поводу формы своего государственного ус-
тройства, она ее конкретизирует таким образом, что станет
возможным адекватное решение-реальных проблем. В час-
тности, для меня совершенно очевидно, что демократия
должна располагать соответствующими методами воспи-
тания руководящих лиц. В зависимости от исторического
положения государства, компетенция этих руководителей
распространялась на различные области, но в век защиты
окружающей среды их преимущественное внимание будет
149

уделено экологии. На примере США и Великобритании мы
видим, что воспитание политической и общественной эли-
ты не только не противоречит демократии, но и оказывает-
ся условием ее действенности (особенно когда принадлеж-
ность к элите не переходит по наследству). Впрочем,
решающее значение имеет приспособление тех ценностей
и знаний, которыми располагает элита, к требованиям эко-
логической ситуации; в противном случае элита превраща-
ется в реакционный фактор.
Критика необузданного количественного мышления
убеждает в том, что решающие меры должны быть приняты
на коммунальном уровне, ибо не каждая проблема требует
глобального решения. Если мы желаем успешно противо-
действовать бессмысленному безумию мегапроектов, то ос-
новы экологической политики необходимо заложить в каж-
дом городе, и даже—в собственном доме. И экологичный
город, и экологичный дом смогут тогда, помимо прочего,
повысить готовность людей действовать на глобальном уро-
вне. Тенденция, берущая свое начало с безмерного уве-
личения дома и города—двух традиционных пространст-
венных элементов человеческого общежития в XIX веке,—
как мне кажется, в конечном итоге приводит к разрушению
биологического огромного дома природы. Унич-
тожение городских стен, с одной стороны, представляет
собой необходимое следствие демографического роста, ин-
дустриализации и образования современных территориа-
льных государств и, без сомнения, несет с собой какую-то
свободу. С другой стороны, уничтожение границ оказыва-
ется свободой только наполовину: свобода должна уметь
сдерживать себя, должна отказаться от влечения ко все
большему, если, конечно, она желает быть
чем-то большим, нежели абстракция, т. е. конкретной сво-
бодой. Принципы высотного дома и современной метро-
полии это то же абстрактное отрицание границы и меры,
которые в первом случае распространяются по вертикали,