ХИЛАРИ ПАТНЭМ

КАК НЕЛЬЗЯ ГОВОРИТЬ О ЗНАЧЕНИИ

(Комментарий к статье Дж. Дж. Смарта)

Профессор Дж. Дж. Смарт не только философ, работа которого наводит нас на размышления и побуждает к дискуссии. Он выступает также в качестве представителя австралийской философии — философии, которая связана с британской и американской философией, но в то же время обладает своими характерными особенностями. Он является в некотором роде философским послом, и хорошо, если бы все послы были похожи на него! В своей статье он говорит нам не о своей собственной философской работе, а скорее выражает свои впечатления о положении дел у нас. Как у хорошего философского дипломата, его впечатления полны доброжелательности. Однако, вызывая у нашего гостя дружелюбное отношение, мы можем поставить его в затруднительное положение: достойно сожаления, что я — уроженец этих специфических философских джунглей—чувствую неодолимое стремление отвести его тонкие комплименты и с сожалением возразить, что то, что он превозносит в качестве украшений нашего философского ландшафта, мне представляется лишь сорной травой.

Воззрения, которые излагает Смарт, в основном принадлежат Фейерабенду. Некоторое внимание он уделил также родственным взглядам У. Селларса. В своем комментарии я сосредоточу внимание на позиции Фейера-бенда, с которой я знаком лучше, чем с концепцией Селларса. При эгом я буду опираться не только на трактовку взглядов Фенерабенда Смартом, но и на ту статью самого Фейерабенда¹, о которой говорит Смарт. Все

¹ Р.К.Feyerabend Explanation, Reduction and Empiricism.— In- H Feigl and G Maxwell (eds) Minnesota Studies in the Philosophy of Science, v. III. Minneapolis, 1962, p. 28—97.

354

ссылки на Фейерабенда будут относиться к этой статье, если не будет указан другой источник.

Редукция. Первая часть статьи Смарта (приблизительно первые семь абзацев) относится к проблеме, являющейся дополнительной по отношению к главной проблеме, и я хочу начать свой анализ именно с нее. Проблема состоит в следующем: как правильнее понимать редукцию (сведение одной научной теории или дисциплины к другой, например геометрической оптики к электромагнитной теории поля) — как дедукцию редуцированной теории из другой теории, к которой она была сведена с помощью редукционных пар, выражающих “координирующие определения” (то есть с помощью правил соответствия), или же ее следует понимать только как замещение одной теории другой? Будет ли старая теория выводима из новой теории или она просто замещается последней? Мои комментарии носят двоякий характер: исторический и философский.

Историческое замечание состоит в том, что Фейерабенд и Смарт не знакомы с литературой. Точка зрения Нагеля (редукция посредством редукционных пар) была подвергнута в 1956 году обстоятельной критике Кемени и Оппенгеймом². Кроме того, в том же серийном издании, в котором опубликована статья Фейерабенда, но томом раньше (том II, 1958) Оппенгейм и я поместили статью, в которой суммировали взгляды Кемени и Оппенгейма. Конечно, вопросы приоритета не имеют большого значения, однако нельзя забывать о литературе по рассматриваемой проблеме.

Мое философское замечание состоит в том, что точка зрения Нагеля не представляется мне столь серьезно ложной. Впрочем, и сам Смарт выражает некоторые сомнения в том, что полемика по этой проблеме является существенной.

Вопрос сводится к следующему: согласно Смарту, Нагель мог бы “спасти” свою позицию, сказав, что речь идет о приблизительной истинности редуцируемой теории (скажем, опять оптики), выводимой из теории, к ко-

² J. Kemeny, P.Oppenheim. On Reduction. — “Philosophical Studies”, vol. 7, 1956, p. 6-19.

398

торой она сводится (скажем, из электромагнитной теории поля). Но Смарт, кажется, считает, что для Нагеля это не было бы действительным спасением, так как в защиту Фейерабенда можно было бы (по-видимому, эффективно) возразить: “Фейерабенд, по-видимому, мог бы сказать, что истина не может быть приблизительной, приблизительным может быть только предсказание. Он, конечно, не будет отрицать полезности старой теории, но при этом, скорее всего, укажет на то, что это больше касается инженеров, чем естествоиспытателей”.

Я хочу сказать, что это возражение не является эффективным. Совершенно ясно, что означают слова о том, что теория является приблизительной истиной, точно так же как каждый понимает, в каком смысле некоторое уравнение является приблизительно правильным:

это означает, что отношения, постулируемые теорией, справедливы не абсолютно точно, а с определенной степенью погрешности. Короче говоря, это означает, что теория не является истинной, однако определенное логическое следствие теории, полученное, например, посредством замены выражения “равно” выражением “равно плюс-минус дельта”, является истинным³. Такого рода

⁸ Замена “равно” на “равно плюс-минус дельта” приведена только в качестве примера. Другими возможными заменами могли бы быть следующие: (а) замена “равно” на “равно с вероятностью, большей чем 90%”, и (b) замена “равно” на “равно при условии С”. Конечно, все эти (а также другие) виды замены могут осуществляться одновременно. В результате этого в каждом случае происходит ослабление первоначальной теории, понимаемое в логическом смысле слова “ослабление”, то есть получающаяся в результате замены теория всегда является логическим следствием первоначальной теории. Используемый в тексте термин “аппроксимированная теория” может быть естественно расширен на все эти виды замен. Я утверждаю: несмотря на тот факт, что научные постулаты обычно являются ложными, научное познание развивается кумулятивно в том смысле, что, даже если хорошая научная теория не является в точности правильной, разумно аппроксимированная теория обычно является правильной и в конечном итоге оказывается устойчивой частью наших “основ познания”. Действительно, если бы научное познание не было кумулятивным в этом смысле, то едва ли можно было бы понять, почему оно должно иметь какое-либо теоретическое (а не только инженерное) значение.

399

логические следствия можно назвать аппроксимированной теорией. Теперь сформулируем следующие вопросы:

(1) Предположим, что О (теория геометрической оптики) не выводима из Е (электромагнитной теории поля) с помощью “переходных законов” (bridge laws), но соответствующая аппроксимированная теория О', таким образом, выводима. В какой степени это изменяет точку зрения Нагеля? Ответ: ни в какой. Сам Нагель вполне осознает, что не подвергшаяся модификации редуцируемая теория О несовместима с теорией Е, к которой она редуцируется.

(2) Может ли понятие “луч света” быть введено в теорию Е таким способом, чтобы соответствующая теория О' оказалась корректной? Ответ: да. (Определим “луч света” как нормаль к фронту волны.)

Если учесть (1) и (2), то я не вижу, из-за чего, собственно, поднимать шум. Неспособность Фейерабенда увидеть эти очевидные вещи на первый взгляд объясняется просто его упрямством. Однако позднее мы покажем, что это не случайный факт для позиции Фейерабенда. В этом выражается его стремление свести к минимуму и даже вовсе отвергнуть представление о науке как кумулятивном процессе накопления знания о природе, для того чтобы увеличить правдоподобность его собственной странной точки зрения, согласно которой самое большее, на что мы можем надеяться, — это получить не корректное объяснение явлений, а различные их альтернативные объяснения посредством ложных теорий. Основное содержание статей Фейерабенда сводится к тому, что мы должны стремиться к плюрализму теорий, а не к единственному правильному объяснению того или иного явления, и мы должны ожидать, что все эти теории впоследствии окажутся ложными и будут вытеснены новым рядом ложных теорий, не “соединяясь” в то, что Фейерабенд насмешливо называет “единственной истинной теорией”. (Это может удивить того читателя, который со взглядами Фейерабенда познакомился лишь по изложению их Смартом; однако Смарт говорит только о тех воззрениях

400

Фейерабенда, которые ему представляются особенно привлекательными и интересными.)

Отметим, между прочим, что в отличие от Фейерабенда Кемени и Оппенгейм признавали “редукцию посредством редукционных пар” (редукцию Нагеля) важным специальным типом редукции.

Значение и здравый смысл. В изложении Смарта наиболее интересная и основная часть концепции Фейерабенда основывается на отождествлении значения термина с определенной принятой теорией, содержащей этот термин. Применяя эту точку зрения к терминам обычного языка, Фейерабенд приходит к выводу, что концептуальная схема нашего здравого смысла является ложной теорией. Следует подчеркнуть, что отождествление значения с теорией в статье Фейерабенда проводится не открыто, а завуалированно. Фейерабенд не говорит, что теория является значением термина. Он постепенно переходит от термина “значение” к такому выражению, как “принятое употребление” (которое является в некотором смысле достаточно невинным), а затем ссылается на эмпирические убеждения, содержащие термин “значение”, как на примеры “принятого употребления”. Это повторяется в статье неоднократно. Например, предполагается, что “способ”, которым термины “вверх” — “вниз” “употреблялись” Фалесом, показывает, что “космологические предположения” были “скрыто включены в общие для того времени средства выражения” (П. Фейерабенд, указ. соч., с. 85). (Эти “космологические предположения” в том виде, как они сформулированы Фейерабендом, включают в анахроническом выражении ньютоновское понятие “сила”.) Рассматривая этот пример, Фейерабенд просто спутал “употребление слов” (в лингвистическом смысле) с вхождением их в некоторый контекст, и вся его аргументация основывается на этой грубой ошибке.

Как только такое отождествление принято, связь различных частей доктрины Фейерабенда становится ясной. Основное ее содержание—в том виде, как она представлена и интерпретирована Смартом,—состоит в том, что если один и тот же термин встречается в

401

двух различных теориях Т₁ и Т₂, то нельзя предполагать, что он имеет одно и то же значение. Для Фейерабенда это, в сущности, является тавтологией: фраза “Различие теорий влечет различие в значении” выражает у него только то, что “Различие теорий влечет различие теорий”. Фейерабенд сам утверждает, что “Значения не являются инвариантными относительно процесса объяснения”, то есть объясняемый факт содержит термины, которые изменяют свое значение, когда рассматриваемое утверждение логически выводится из данной теории.

Самая радикальная мысль Фейерабенда (указ. соч., с. 90—91) состоит в том, что поскольку значение (в фейерабендовском понимании термина “значение”) психологических терминов обычного языка (например, “ощущение”, “боль”) является некоторой теорией, а эта теория может быть ложной, то мы в действительности не должны беспокоиться по поводу “лингвистических” возражений материализму⁴, “относительно которых можно показать, что они совершенно иррелевантны”. “Ментальные коннотации теоретических терминов могут быть ложными”.

Так как Фейерабенд не проводит различия между концептуально необходимыми суждениями (которые, согласно его взгляду, основываются на эмпирических теориях) и эмпирическими высказываниями, то для него, например, фраза: “Если я утверждаю, что я испытываю

⁴ Под “материализмом” я здесь понимаю доктрину, согласно которой боль, гнев и т п. являются нейрофизиологическими состояниями (или событиями). В одной своей работе я утверждал (Н. Putnam. The Mental life of some machines), что эта доктрина некорректна" (по “лингвистическим” основаниям, что Фейерабенд, несомненно, оценил бы как иррелевантный аргумент) Я не отрицаю “материализма” в более широком смысле — как воззрение, рассматривающее человеческое существо в целом как физико-химическую систему, имеющую некоторую кибернетическую организацию. Действительно, я думаю, что в этом более широком смысле материализм является правильным. И я согласился бы с Фейерабендом в отрицании “лингвистической” аргументации против материализма в этом более широком смысле. Однако я не знаю никакой аргументации такого рода, которая заслуживала бы серьезного рассмотрения,

402

боль, и мне ясно, что я утверждаю, и если я говорю это искренне, то я должен испытывать боль” была бы высказыванием, которое будущая эмпирическая теория может так же опровергнуть, как и любое другое утверждение. Я отдаю себе отчет в том, что существуют трудности и в обосновании дихотомии аналитического и синтетического, и в обосновании того, что приведенное утверждение является аналитическим. Однако несомненно, что легкий путь, избранный Фейерабендом в отношении “лингвистической” аргументации, является слишком легким.

Если мы отвергаем истолкование Фейерабендом “значения” (что мы должны сделать, если вообще хотим говорить о значении в обычном смысле), то мы вполне можем сказать, что, даже если некоторые убеждения здравого смысла относительно боли и являются ложными, все-таки, несомненно, не ложно то, что существует боль—не в “пиквикском” смысле слова “боль”, а в обычном смысле. И если некоторые утверждения о боли концептуально необходимы (то есть необходимы благодаря правилам языка, считая, что эти правила не предполагают в сущности некоторой “ложной теории”), то любое определение боли — материалистическое или какое-либо другое—должно быть совместимо с этими утверждениями.

В свою очередь Фейерабенд должен или (1) совершенно отказаться от различения аналитического и синтетического, но тогда он вообще не имеет права использовать термин “значение”, или (2) утверждать, что правила обыденного языка (а не просто некоторые эмпирические убеждения здравого смысла) в отношении слова “боль”, в сущности, предполагают некоторую ложную теорию. В этом последнем случае он должен сказать,чем является эта теория, и показать как то,что она является эмпирической⁵, так и то, что она действи

⁵ По-видимому, Фейерабенд считает, что ложность рассматриваемой теории состоит в том, что боль и т д. считаются мыслимыми. Тогда возможно, что, скажем, “Гнев есть состояние ума” является семантическим следствием правил обыденного языка (или, проще

403

тельно предполагается правилами нашего обычного языка. Однако это привело бы к обсуждению именно лингвистических вопросов, которые он склонен объявлять иррелевантными.

Примеры Фейерабенда и Смарта. Следует отметить, что примеры, приводимые Фейерабендом и Смартом, с лингвистической точки зрения неубедительны. Согласно Фейерабенду, под словом “температура” мы понимаем не то, что понимал Галилей (что он подразумевал под соответствующим итальянским словом): Фейерабенд объясняет это тем, что мы отвергли высказывание “Температура, фиксируемая термометром, не зависит от химического состава используемой жидкости”, которое Фейерабенд считает существенным для галилеевского понимания. Если бы это высказывание действительно было “включено” в галилеевское понятие температуры, то Галилей не в состоянии был бы понять отрицание данного утверждения. Это, конечно, абсурдно. То, что действительно понимал под температурой Галилей, было внутренним свойством тела, которое измеряется термометром, а не результат измерения. И Галилей мог бы понять утверждение о том, что измеренная температура не вполне точно соответствует подлинной температуре и что измеренная температура зависит в некоторой степени от используемой в термометре жидкости, точно так же, как поняли бы его вы или я независимо от уровня нашей компетенции в физике.

Все остальные примеры Фейерабенда не более убедительны. Если бы существенной составной частью значения слова “вниз” было то, что ничем не поддерживаемая Земля упала бы вниз (или что люди провалились бы к антиподам) и что “вниз” всегда означает одно и то же направление, то древние не могли бы делать умозрительных утверждений, что Земля является ничем не поддерживаемым шаром (и о том, что анти-

говоря, что оно является аналитическим). Но почему это является (ложной) эмпирической теорией? Почему это нельзя рассматривать как некоторую тавтологию, которая просто иллюс1рирует наше использование словесного оборота “состояние ума”?

404

поды с нее не падают). Мы не можем говорить, что “Некоторые холостяки в действительности могут быть женаты”, так как “быть неженатым” мы включаем в понятие “холостяк”; точно так же мы не можем говорить, что неподдерживаемый объект может не падать вниз или что он может не всегда падать в одном и том же направлении, если противоположное утверждение является лингвистическим требованием. Однако не существует ни малейших доказательств того, что утверждение “Неподдерживаемый объект упадет вниз” когда-нибудь было лингвистическим требованием в каком-либо смысле. И не существует доказательств того, что высказывание “Вниз — всегда является одним и тем же направлением” было когда-либо лингвистическим требованием. Всегда существовали волшебные рассказы, в которых неподдерживаемые объекты не падали вниз, и рассказчики — даже маленькие дети — икогда не затрудняются в понимании этих сказок. Теории шарообразности Земли существовали в течение тысячелетий Фейерабенд ошибается именно потому, что такие теории можно объяснить кому угодно, даже ребенку, на совершенно обычном английском языке.

Некоторые примеры Смарта даже еще менее убедительны. То, что выражение “дымовая труба” изменило свое значение в результате развития современной физики, явно ложно.

Злоупотребление философами термином “значение”. На мой взгляд, очевидно, что Фейерабенд неправильно употребляет термин “значение”. К тому же он не одинок в этом: в последние тридцать лет неправильное употребление термина “значение” было одним из наиболее распространенных, хотя и наименее успешных способов “обоснования” философских высказываний. Как же возникло такое печальное положение дел?

Вина за это должна быть возложена на логический позитивизм. “Верификационная теория значения” (“значением предложения является метод его верификации”) сначала была не чем иным, как убедительным переопределением смысла термина “значение”. Если бы характеристика метафизических высказываний как “бес-

405

смысленных” означала бы только то, что эти высказывания эмпирически непроверяемы, то это было бы вполне безвредно (метафизики всегда говорили, что их утверждения не являются ни тавтологиями, ни эмпирически проверяемыми утверждениями). Однако эта характеристика не столь безобидна, как может показаться, поскольку позитивист надеется на то, что мы признаем его переопределение термина “значение”, сохраняя в то же время уничижительный смысл выражения “бессмысленный” в обычном (лингвистическом) понимании, то есть в буквальном значении—не иметь смысла. Поскольку же тезис, не имеющий смысла, нельзя ни обсуждать, ни оспаривать, постольку человек, утверждающий, что метафизическая философия — “бессмысленна”, чувствует, что он вправе отрицать ее в целом, не приводя никаких аргументов против нее. Если утверждение “бог существует” бессмысленно, то тщательное рассмотрение аргументов за и против этого утверждения, предпринятое Юмом в “Диалогах о естественной религии”, необязательно; действительно, как могут существовать аргументы за или против бессмысленного предложения?

Позитивистский ответ на этот вопрос состоит в том, что верификационная теория значения является “экспликацией”, а экспликация не обязательно должна точно соответствовать “доаналитическому использованию” экспликандума. Однако это нечестный ответ. “Метод верификации” не является экспликацией понятия значения, которое используется лингвистической теорией и в повседневной жизни, и в действительности (как мы видели) не предназначался служить в качестве таковой. Для достижения своей цели (устранение метафизики, нормативной этики, теологии и т. д.) позитивизму было необходимо, чтобы верификационная теория значения как раз и не была экспликатом обычного понятия “значения”.

Одно из наиболее широко обсуждаемых возражений против верификационной теории значения в ее первоначальной форме (“значение предложения есть метод его верификации”) принадлежит Куайну. Это возраже-

406

ние состоит в том, что метод верификации служит для проверки не изолированного предложения, а целой теории. В процесс эмпирической проверки включается большая группа предложений, а не отдельное предложение. В самом деле, мы можем рассматривать проверку как проверку одного-единственного предложения S только в том случае, если другие предложения S₁, S₂, ..., S_n , включенные в контекст данной теории, (практически) не вызывают сомнений. Но в таком случае эта проверка является “проверкой S” благодаря значению не самого S, а благодаря значению S вместе со значениями S₁, S₂, ..., S_n и тому факту, что S₁, S₂, ..., S_n рассматриваются как эмпирически истинные.

На эту трудность логические позитивисты реагировали двумя разными способами Некоторые из них согласились с Куайном и отказались от тождества значения и изменения значения. С их точки зрения, существует такая вещь, как осмысленность (и ее критерием является включенность соответствующего предложения в эмпирическую теорию), и вопросы верификации косвенно входят в установление того, является ли осмысленным данное слово или предложение. Однако, с их точки зрения, нет вообще никакого смысла в вопросе о том, имеют ли два слова одно и то же значение или изменило ли некоторое слово свое значение. Конечно, мы можем спросить, имеют ли определенные два слова один и тот же экстенсионал, однако этот вопрос имеет фактуальный характер и он должен быть решен с помощью обычных научных процедур. (Для этой точки зрения является сложным вопрос о том, какие обычные научные процедуры должны быть использованы, чтобы решить, являются ли все холостяки неженатыми или нет; отчасти неопределенный ответ заключается в том. что такие утверждения “оправдываются их местом в некоторой системе”.)

Другой подход, развиваемый Карнапом, состоит в следующем: вопросы верификации (то есть существования проверяемых следствий) входят в установление того, является ли некоторое множество предложений эмпирической теорией или не является таковой. Роль

407

терминов в формулировке эмпирических теорий — вот что делает их осмысленными (как и в предыдущем подходе). Таким образом, вопросы верифицируемости снова косвенно входят в проблему осмысленности, но не в вопросы тождества или различия значений. Последние касаются классов синонимичности, к которым принадлежит слово, и решаются с помощью обращения к семантическим правилам языка. Таким образом, фактически Карнап оперирует двумя понятиями значения:

он использует обычное (лингвистическое) понятие значения, когда речь идет о синонимии; кроме того, он использует верификационную теорию значения в своей современной, значительно модифицированной форме, когда обсуждает вопрос: “Включается ли вообще некоторый термин в язык?”.

Фейерабенд в значительной степени не соглашается с логическим позитивизмом, особенно с его современной формой. Однако неправильное употребление им термина “значение”, по-видимому, было вызвано верификационной теорией значения. Так, в одном месте он утверждает, что Галилей под температурой имел в виду “то, что измеряет термометр”, и в этом утверждении содержится зародыш истины, но термин “измеряет” он понимает в довольно сомнительном смысле, превращая Галилея в инструменталиста⁶. В другом месте он использует положение Нагеля, что “процедуры” феноменологической термодинамики фиксируют значение термина “температура”. Прав я или нет, предполагая, что

⁶ Фейерабенд утверждает, что термометр “измеряет” не температуру, а сложную функцию многих физических переменных (включая температуру). Он подразумевает при этом, конечно, то, что точное показание термометра связано со сложной функцией, состоящей из многих переменных При подобном использовании слова “измеряет” получается, что каждый измерительный инструмент является совершенным и только мы иногда ошибаемся относительно того, что измеряется Приписать Галилею точку зрения, что “температура есть то, что измеряет термометр”, где слово “измеряет” берется именно в этом смысле,— значит превратить Галилея в крайнего операционалиста Излишне говорить, что это неразумное использование слова “измеряет”, и неразумно говорить, как это делает Фейерабенд, что cегодня мы не верим в то, что термометры измеряют температуру.

408

именно позитивизм побудил Фейерабенда к небрежному обращению с термином “значение”, но факт остается фактом: Фейерабенд не может избежать большинства трудностей, с которыми столкнулись позитивисты (или, скорее, он не мог бы избежать их, если бы попытался когда-нибудь подвергнуть свое собственное использование в философии термина “значение” хоть сколько-нибудь внимательному анализу).

Для того чтобы увидеть это, достаточно вспомнить, что для Фейерабенда значение некоторого термина зависит от всей теории, содержащей этот термин. Поэтому он не может уйти от следующих вопросов: какие теории порождают значения терминов? Поскольку теория содержит много различных терминов, то как мы можем сказать, значение каких терминов она детерминирует? Какие изменения в теории или, более широко, в эмпирических убеждениях не влияют на значение терминов? В статье Фейерабенда не предложено никаких ответов на эти вопросы, а ведь эти вопросы выражают как раз те трудности, которые заставили защитников верификационной теории значения ограничить свою теорию вопросами смысла и искать понимание синонимии где-то в другом месте, если оно вообще существует.

Можно, конечно, избрать крайнее направление и утверждать, что любое изменение теории является изменением значения терминов. (Каких терминов? Всех? Даже логических связок? А почему бы и нет?) Однако я надеюсь, что Фейерабенд не хотел бы принимать такого истолкования этой проблемы. Так как сказать, что любое изменение в наших эмпирических убеждениях относительно множества Х-ов приводит к изменению значения термина X⁷, значило бы отрицать различие между вопросами о значении и вопросами о факте. Сказать, что семантические правила английского язы-

⁷ Второе вхождение “X” в предложение текста следовало бы поместить в квазикавычки (“уголки” Куайна) для того, чтобы избежать ошибки смешения упоминания и использования. В настоящей статье я игнорирую эти логические тонкости.

409

ка вообще нельзя отличить от эмпирических убеждений людей, говорящих по-английски, значило бы выбросить за борт понятие семантического правила английского языка.

Любопытно, что Фейерабенд не следует этим путем. Действительно, многие его цели были бы достигнуты быстрее, если бы он предпочел следовать Куайну и совершенно отбросил бы теорию значения. Он хочет показать, что лингвистическая философия иррелевантна, и вводит в заблуждение: ясно, что если она опирается на ошибочное понятие о том, что существуют такие вещи, как правила языка, то она глубоко заблуждается. (Такова вся наука лингвистика; это возражение Куайн пытался обойти в работе “Слово и объект” (W. V. О. Quine. Word and Object. Cambridre, Mass., 1960) посредством допущения некоторых построений лингвистических описаний естественного языка, причем эти описания должны были удовлетворять некоторым операциональным и теоретическим условиям.) Он стремится показать, что если в ответ на фразу “Боль есть некоторый процесс в коре головного мозга” говорят, что это только изменение значения слова “боль”, то это возражение неубедительно. Если “изменение значения” само является бессмысленным понятием, то его цель достигнута. Он хочет показать, что в основе ложных теорий лежит обычный язык; если нельзя провести различия между “обыденным языком” и “здравым смыслом” (то есть повседневными убеждениями людей, говорящих на обыденном языке), то это означает, что большинство людей верят во многие ложные вещи, но кто когда-либо сомневался в этом?

Однако вся сенсационность исчезла бы, если бы Фейерабенд следовал этим путем, так как “сенсационность” здесь обусловлена скрытым переходом от необычного понимания значения к его обычному пониманию и обратно. Рассмотрим, например, утверждение, вызвавшее интерес Смарта, что даже термин “дымовая труба” изменил свое значение, так как мы отказались от точки зрения здравого смысла при понимании внутреннего строения труб. Если “значение” есть точка

410

зрения здравого смысла, то это тавтология. “Мы изменили нашу точку зрения, так как мы изменили нашу точку зрения”. Только благодаря незаметному переходу от того факта, что понятие “значение” в фейерабендовском смысле (если таковое действительно существует) изменилось, к утверждению о том, что изменилось значение в обычном смысле, получается “сенсационный” результат.

И наконец, я затрону одно из главных утверждений Фейерабенда, которого в некотором смысле касается вся статья Смарта и которое просто не могло бы быть выведено без этого “перехода”. Это утверждение состоит в том, что, поскольку повседневный язык предполагает ложные теории, мы можем отбросить повседневный язык (с. 76). Нет ничего удивительного в том, что мы можем изменить многие убеждения нашего здравого смысла; мы можем высказать различные мысли на обычном английском, французском, немецком и т. д. языках; эти мнения являются “значениями” наших терминов в фейерабендовском смысле слова “значение”; но, только обосновав то, что они являются также “значениями” в обычном смысле, мы приходим к заключению, что можно всецело отбросить повседневный английский, французский, немецкий и т. д. языки. Конечно, здесь Куайн и Фейерабенд разошлись бы друг с другом. Если “обычное использование” термина Х зависит от ложного суждения, что все Х являются Р, то Куайн рекомендовал бы заменить его истинным суждением, а именно: “Некоторые Х не есть Р”, а не отбрасывать обязательно термин X. Если “здравый смысл” ложен, то следует выяснить, что же истинно. Можно ввести много специальных терминов, но что обычный, не специальный язык нельзя использовать для того, чтобы высказать истину, что он существенно поражен ложью,—это заключение, которое Куайн отверг бы, как он отвергает “эссенциализм” вообще. Действительно” взгляды Фейерабенда представляют собой беспорядочную смесь куайновского нежелания отделять значение от эмпирической теории и того эссенциализма, с которым борется Куайн.

411

Что есть значение? Я неоднократно говорил об “обычном смысле” слова “значение”. В чем он заключается?

В некотором отношении мы все достаточно хорошо знаем, что означает слово “значение”. Поэтому нам не хватает не синонима для слова “значение” (например, слова “смысл”), а концептуального анализа. Попытки концептуального анализа понятия значения иногда принимают форму исследований оснований лингвистической теории (ср. серьезную книгу Пауля Зиффа — Р. Ziff. Semantical Analysis. Ithaca, 1960), а иногда форму формальных моделей. Я не собираюсь здесь претендовать на что-либо подобное. Надеюсь, что мои утверждения будут приемлемы для тех, кто не отрицает, подобно Куайну, теорию значения целиком.

Теория значения опирается на ту идею, что естественный язык имеет правила. (Зифф возражает против термина “правило”, но его “структурные регулярности” и “структурные планы” являются “правилами” в моем использовании этого термина.) Эти правила являются иногда синтаксическими, а иногда несинтаксическими. Синтаксические правила детерминируют, какие звуки суть звуки фонем языка, какие последовательности фонем — морфемы (более строго, алломорфы морфем) и какие последовательности морфем — правильно построенные предложения. Несинтаксические правила отличают лингвистически правильное использование предложений от лингвистически неправильного использования. Назвать женатого человека “холостяком” или сказать, что геометрическая точка “грациозна”, — значит нарушить семантические правила английского языка.

Основная задача семантической теории состоит в том, чтобы исследовать различные виды несинтаксических правил, существующих в языке, и попытаться ясно их сформулировать. Я ограничусь приведением немногих примеров, выражающих форму и содержание семантических правил естественного языка. Однако даже на этом первом этапе рассмотрения некоторые вещи кажутся ясными. Все согласятся с тем, что знание правил родного языка у людей, пользующихся этим языком,

412

является неявным; только весьма искушенный человек может выразить (некоторые) синтаксические правила своего родного языка. Бессознательный и обязательный характер лингвистических правил был замечен давно. “Значение” некоторого слова является функцией правил, управляющих его употреблением. Эти правила, помимо всего прочего, детерминируют, какие выражения синонимичны (то есть совпадают, согласно лингвистическому соглашению), какие выражения имеют более одного значения (то есть управляются альтернативными наборами правил), какие предложения и при каком их истолковании являются аналитическими и т.д.

Бессознательный характер лингвистических правил важен для понимания того, что происходит, когда спрашивают о “значении” некоторого слова. Спрашивающий хочет получить знание правил, управляющих употреблением данного слова, для того, чтобы он сам также смог его употреблять. Однако он хочет получить не явную формулировку этих правил, а некоторый вид имплицитного знания, о котором я говорил выше. Таким образом, в данной ситуации задача отвечающего состоит в том, чтобы сказать нечто такое, из чего спрашивающий, опираясь на свое (неявное) лингвистическое знание, может “выбрать” ту информацию, которую он желал получить,— “информацию”, которую ни спрашивающий, ни отвечающий не могут выразить словесно, и которая “добывается” посредством процесса, которого сегодня никто не понимает.

Изложенное выше может быть принято в качестве ответа на вопрос: “Что является значением такого-то и такого слова?” Традиционные определения в словарях обычно содержат фантастическую смесь эмпирической и лингвистической информации. Тем не менее они часто позволяют говорящим вполне овладеть использованием слов, которых они раньше не понимали.

Например, предположим, что человека, с рождения говорящего на английском языке, спрашивают о значении слова “gold” (“золото”). Вероятно, что он даст спрашивающему массу эмпирической информации о золоте

413

(что оно драгоценно, имеет обычно желтый цвет, не подвержено коррозии и т. д.) в дополнение к существенной лингвистической информации о том, что “золото” есть наименование некоторого металла. И даже если золото станет “дешевым, как грязь”, начнет ржаветь или окажется зеленым, значение слова “золото” не изменится. Только в том случае, если бы мы прекратили использовать “золото” как наименование некоторого металла или употребили бы это слово для названия другого металла, основное значение этого слова изменилось бы. (Я говорю “основное значение”, поскольку сопутствующие значения слова “золото” действительно зависят от того, что фактически золото обычно желтого цвета, драгоценно и т. д.)

Следует заметить также, что можно знать значение слова “золото”, не зная, как объяснить, что данная вещь является или не является золотой. (Конечно, в этом случае человек должен быть способен установить, что он имеет дело с золотом, иначе это слово не могло бы использоваться как наименование реального металла. Однако неверно, что только те люди, которые могут отличить золото от других металлов, знают значение этого слова или знают это значение лучше. Просто они знают больше о золоте.)

То же самое относится к примеру Фейерабенда со словом “температура”. Поскольку мы продолжаем использовать слово “температура” для того, чтобы относить его к одной и той же физической величине, постольку мы не скажем, что “значение” этого слова изменилось, даже если мы неоднократно пересматриваем наши представления относительно точных законов для этой величины и независимо от того, насколько изощренными могут стать наши инструменты для измерения температуры. Однако некоторая “теория” относительно значения слова “температура” все же необходима. Суть этой теории заключается в том, что величина, которую мы определяем как “температура” и которая количественно измеряется посредством термометров или еще каким-либо образом, является величиной, большая или меньшая степень интенсивности

414

которой измеряется человеческой сенсорной способностью как более теплое или более холодное. Это не означает, что чувства человека никогда его не обманывают, но когда они не обманывают, когда различия в ощущениях тепла обусловлены различиями в некотором свойстве объекта, а не субъекта, то именно различия в “температуре” являются причиной этого различия в ощущениях. Использование слова “температура” основывается на том эмпирическом факте, что существует отдельная физическая величина (фактически молекулярная энергия), которая, как правило, лежит в основе различий в “ощущении тепла”, поэтому утверждение, что “если Х имеет более высокую температуру, чем Y, то Х теплее, чем Y”, является аналитическим, то есть слова “температура” и “теплее” связаны семантически, и, следовательно, человеческая чувственность лежит в основе “стимулирующего значения”⁸ слова “теплее”. Слово “температура” является “теоретически нагруженным”, и, к счастью, эта теория правильна.

В предшествующем разделе я утверждал, что Галилей использовал определенное слово (или, скорее, соответствующее слово итальянского языка) для обозначения физической величины, которую мы сегодня называем “температура”. Но на каком основании можно так говорить? Одна причина, конечно, состоит в том, что все ученые признают хорошо известную редукцию феноменологической термодинамики к статистической механике (отождествляющей “температуру” со средней кинетической энергией молекул). Это “редукция” в смысле Нагеля — редукция посредством редукционных пар, — и она приводит к дедуктивному выведению из статистической механики очень хорошо аппроксимированной теории феноменологической термодинамики. Признание этой редукции означает признание того, что феноменологическая термодинамика и статистическая механика (с добавленным к ней постулатом “температура есть средняя кинетическая энергия молекул”) являются тео-

⁸ Термин “стимулирующее значение” (“stimulus meaning”) из. W. V. О. Quine Word and Object Cambridge. Mass., I960.

415

риями “температуры” в одном и том же смысле, как справедливо отметил это Нагель.

С этим примером связаны два вопроса, носящие больше “лингвистический” характер:

(1) Опираясь на лингвистическую интуицию, лингвистически более правильно говорить, что Галилей измерял и рассуждал о величине, которую мы называем “температурой”, но наши представления относительно этой величины несколько отличаются от тех, которые были у Галилея. Тот факт, что говорящие на родном языке имеют определенную интуицию правильности, конечно, ничего не доказывает, но этот факт является частью данных, имеющихся в распоряжении лингвиста. Когда кто-нибудь выступает против широко распространенной лингвистической интуиции, он должен иметь |для этого веские причины.

Фейерабенд, как можно заключить из его позиции, в целом отрицает этот вид обращения к лингвистической интуиции. Для него “лингвистическая интуиция” говорящих на родном языке просто отражает ложные теории, которые они сделали своими внутренними убеждениями. Таким образом, подчинение лингвистической интуиции свидетельствует о подчинении ложным теориям и, следовательно, неприемлемо⁹. Но здесь имеется некоторая путаница. Лингвисты и специалисты в области философии языка опираются на лингвистическую интуицию, а также на методологические соображения (например, простоту полного описания синтаксиса и семантики языка) при исследовании корректной семан-тической характеристики некоторого слова X. Утверждая, что то-то и то-то есть корректная семантическая характеристика слова X, они не столько заботятся о существовании Х-ов, сколько о корректности тех эмпирических мнений, которые могут вытекать из обозначения чего-либо с помощью X. Если использование слова X действительно предполагает ту или иную ложную

⁹ Ср.: P.K.Feyerabend. How to Be a Good Empiricist. — In: B. Baumrin (ed) Philosophy of Science (The Delaware Seminar, vol. II). New York, 1963, p 36.

416

эмпирическую теорию, то мы могли бы надеяться обнаружить ее именно с помощью этой процедуры. Если мы отвергаем лингвистическую интуицию прежде всего как нечто “грязное” (что существенно заражено ложью), то мы никогда не раскроем семантической характеристики ни одного слова и, следовательно, никогда не обнаружим, как это утверждает Фейерабенд, что большинство слов предполагает ложные эмпирические теории, что различные термины изменили свои значения, что значения не инварианты в процессах редукции, и объяснения, то есть никогда не установим ложность или истинность тезисов, подобных тезисам Фейерабенда.

(2) Если даны два семантических описания языка — всего или его части (даже если они приблизительно равны по простоте и фактуальной адекватности), всегда существует строгое методологическое основание для того, чтобы предпочесть то из них, которое постулирует меньшее изменение значения. А именно тот факт, что два разных употребления терминов языка подчиняются одной и той же лексической характеристике (обладает такими-то и такими общими особенностями), является фактом относительно языка; в то же время то, что они могут иметь два различных вида “записи”, является тривиальным фактом, так как значение любого слова может “расщепиться” на сколь угодно много направлений. Таким образом, нельзя обнаружить семантическую структуру языка, не признавая максимы: “Не постулировать различия значений без необходимости”. (Зифф называет это “ластиком Оккама”.)

Таким образом, мы снова видим, что если имеются операциональные и методологические ограничения, соответствующие лингвистической теории, то неразумно говорить, что такие слова, как “температура”, изменяют свое значение всякий раз, когда мы изменяем наши теории относительно соответствующих величин. Мы привели два примера такого рода ограничения, которые признаются сем антиками. Куайн скептически относится к тому, что такие ограничения выбирают единственное семантическое описание естественного языка

417

Однако в данный момент это нас не тревожит¹⁰. Наша сегодняшняя трудность состоит не в том, что перед нами находится множество “равноценных и обоснованных описаний” английского языка и мы не знаем, какое из них выбрать (или не знаем, имеет ли смысл вообще выбирать), а в том, что не построено даже одного вполне адекватного описания английского языка. И естественно, мы не имеем дело с ситуацией, при которой каждое описание является адекватным (что допускает Куайн в работе “Слово и объект”).

Обычный смысл слова “значение” может быть несколько неопределенным, но большой интерес лингвистов, а также представителей философии языка к семантической теории и проявление интеграции семантических и синтаксических исследований в лингвистике позволяют надеяться на то, что он может быть прояснен и дополнен рядом более специальных понятий. Мы находимся на пути познания обоснованного и теоретически плодотворного способа говорить о “тождестве значений” и об “изменении значения” в лингвистическом смысле. В защиту Фейерабенда Смарт выдвигает предположение, что Фейерабенд, возможно, говорит о “значении” в некотором ином смысле. Но каков точно

418

этот другой смысл? Какие ограничения накладываются на этот иной способ говорить о “значении”? В другой статье Фейерабенд говорит, что как раз “(эмпирическое) значение” и не остается инвариантным. Единственной существующей теорией “эмпирического значения” является верификационная теория значения, и, как мы видели, в своей современной форме эта теория дает только критерий эмпирической осмысленности, а не критерий эмпирической синонимии (тождества “эмпирических значений”). Я не могу присоединиться к Смарту и вместе с ним восхвалять как важное открытие то, что термины постоянно изменяют свое значение в некотором совершенно неопределенном смысле слова “значение”; я не могу также согласиться с утверждением, что поскольку обычный язык заключает в себе ложные теории, причем совершенно непонятным образом, постольку обычный язык должен быть отброшен.

Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки.,М., изд-во: “Прогресс”,1978., - С. 396-418.