Повернутись на сторінку http://www.philsci.univ.kiev.ua/

Повернутись на сторінку http://www.synergetics.org.ua/

Раздел 4. Социология самоорганизации: социальные институты, социальное управление

Несмотря на то, что адаптация синергетических идей к социальной проблематике еще далека от завершения и теория социальной самоорганизации в настоящее время может быть представлена целым рядом различных проектов, в соци-альной теории и практике можно отметить очень интересные и показательные тенденции, которые напрямую или косвенно могут быть связаны с приходом самоорганизационных идей в социальное познание, служить подтверждением их актуальности и востребованности. С одной стороны, в самых различных част-ных социогуманитарных разработках, имеющих дело с социо-динамическими явлениями, все чаще можно встретить пря-
мое обращение к синергетическим идеям, использование синергетических образов и понятий. С другой — в разработках, опирающихся на классический понятийный аппарат и как бы не прибегающих к синергетической методологии, при вниматель-ном рассмотрении можно увидеть присутствие интуиции не-линейности социальной системы, ее процессуальности и заданной этим потребности в некотором смещении научных ра-курсов ее изучения, потребности в обращении к тем феноменам, которые и составляют основной предмет самоорганизационного подхода.

В данном разделе в фокусе нашего внимания будут инсти-туциональные процессы и проблемы социального управления, взятые как с точки зрения возможности новых интерпретаций этих явлений, связанных с предложенным самоорганизационным

290

взглядом на социальную динамику, так и с точки зрения обнаружения неявных самоорганизационных оснований в уже существующих методологических инновациях как в их научном рассмотрении, так и в практических управленческих приемах.

В первом параграфе ведущей темой является тема самоорганизационного генезиса социальных институтов и необходи-мости рассматривать институциональные процессы как часть социальных изменений, выделяя в них организационную и самоорганизационную составляющую не как исторически разведенные, а как актуально присутствующие на любом этапе инсти-туционального становления и функционирования. Здесь же, на материалах работ ряда известных отечественных, российских, западных ученых мы покажем, что тенденции общего методологического поиска в области изучения процессов институцио-нализации, условий институциональной эффективности можно обозначить как идущие в сторону большего внимания к самоорганизационной составляющей социальных изменений, понимания ее определяющей роли в институциональном становлении, особенно в периоды не эволюционных, адаптивных, а бифуркационных трансформаций.

Во втором параграфе мы обратимся к теории и практике современного менеджмента, рассмотрев ее практически под тем же углом зрения. Поскольку самоорганизационно ориентирован-ные менеджерские приемы чаще всего используют интегри-рующую силу аттрактивных социальных общностей и то особое состояние игровой напряженности, игрового конфликта, которые в таких структурах присутствуют, то вопросам самоорганиза-ционного понимания консолидации и конфликта мы уделим особое внимание. В параграфе изложены основные принципы самоорганизационного управления в их сравнении с организа-ционным, а также рассмотрены некоторые новые управленче-
ские технологии, основанные, с нашей точки зрения, на самоорганизационном образе общества. К таким управленческим технологиям мы отнесли как уже признанные, опирающиеся на принципы корпоративизма, так и в некотором смысле маргинальные, авангардные, известные под названиями психонети-
ки, онтосинтеза.

291

4.1. Институциональные процессы — самоорганизационная составляющая

Проблема институциональных трансформаций, механиз-
мов институциональных изменений переживает в настоящее время период серьезных методологических поисков, особенно в постсоветских странах, где эти процессы идут остро и неод-нозначно. Плодотворные выходы таких поисков часто коррелируют с теми идеями, которые несет в себя парадигма само-организации. В основе своей суть таких подходов может быть обозначена как перенос акцента с организационной определен-ности социальных институтов на их самоорганизационную процессуальность, с институциональной статики на институци-ональную динамику. Более того, и в динамической стороне обнаруживается смещение внимания с организационной стороны институциональных изменений, состоящей часто в преобразованиях, проводимых “сверху”, к самоорганизационным трансформациям, идущих “снизу”.

Такое смещение акцентов предстает, прежде всего, через воз-растающее внимание к неформальной, присутствующей в ре-альных повседневных практиках институциональной или пра-институциональной составляющей, часто квалифицируемой как неформальные, неправовые, теневые, инфраправовые и т. п. практики.

При этом особое внимание уделяется тем моментам, которые можно было бы обозначить как разнонаправленность векторов организационных и самоорганизационных институциональ-
ных изменений и возникающей при этом амбивалентности институциональной структуры социума.

Проблемы такого рода российские социологи Заславская и Шабанова формулируют следующим образом: “Как известно, каждый легальный социальный институт состоит из нескольких элементов: формальных (правовых, административных норм и правил, провозглашаемых властями); правовых механизмов их реализации, включая государственный и общественный контроль за выполнением установленных норм и правил; неформальных норм, укорененных в культуре данного общества (установления

292

и правила типа “так должно быть”, “так принято”, “так все поступают”). Изменение этих элементов относительно независимо друг от друга, и каждый вносит свою лепту в трансформа-цию института. Чем сильнее они поддерживают друг друга, тем успешнее трансформируется институт; напротив, рассогласованность их динамики может существенно затруднить инсти-туциональные преобразования и даже придать им противоположный “знак” [1].

Кризисные моменты в социальной истории как раз и оказываются теми периодами, когда такая рассогласованность становится наиболее заметной, и пропадает иллюзия всесильности формальной стороны и архаичности, атавистичности нефор-мальной. “Следует говорить о деформализации институционального пространства переходных обществ, поскольку формальные “правила игры” отходят здесь на второй план, уступая место неформальным отношенческим сетям. В конечном счете этот сдвиг — от формальных институтов к неформальным, от явных контактов к неявным, от стандартных трансакций к персонализованным сделкам — определяет их институциональную струк-туру”, — говорит другой российский исследователь, подчерки-вая, выражаясь нашим языком, необходимость перенести исследовательский акцент на самоорганизационную сторону институционального процесса [2].

Институциональным процессам в постсоветской Украине посвятили ряд серьезных теоретических работ отечественные социологи Е.Головаха и Н.Панина [3]. Для описания реальной институциональной ситуации ученые прибегают к термину “двойная институционализация”, полагая необходимым рассмотреть “несколько типов институциональных образований, имеющих различное влияние на социальную стабильность в обществе” [4]. Указывая на неадекватность как классических, так и неоинституциональных объяснительных стратегий, авторы ищут свое объяснение феномену двойной институционализации. Это объяснение очень близко тому пониманию, которое может предложить самоорганизационный подход. Головаха и Панина настаивают
на необходимости рассмотрения ряда векторов генезиса новых институциональных форм, действующих одновременно и не на-

293

ходящихся в логическом согласии друг с другом. Это, во-первых, введенные сверху, законодательным путем новые институциональные учреждения (то, что мы назвали бы организационной составляющей новых институтов), а с другой — старые советские институты, продолжающие существовать на уровне традиционной легитимности (самоорганизационный уровень), а также “теневые” институты, перешедшие к нам из советских времен
и продолжающие свою жизнь как в легальном, узаконенном, так и нелегальном виде. Частое несовпадение легальности и легитимности приводит к тому, что “большинство граждан Украины пребывают в состоянии амбивалентности по отношению к институциональным образованиям” [5].

С точки зрения самоорганизационного видения институциональной динамики всякий социальный институт может быть рассмотрен под углом зрения динамики и соотношения своих организационных и самоорганизационных составляющих, что в общих чертах можно описать следующими положениями:

1. Все социальные институты имеют самоорганизационную природу в том смысле, что первоначально возникают как само-организационные, аттрактивные образования.

2. Процесс укрепления и становления социального института включает в себя наращивание организационной составляющей институциональной структуры. В периоды стабильных состояний социальной системы наблюдается относительный баланс меж-ду организационно и самоорганизационно задаваемыми форма-ми таких институциональных отношений, между организационно и самоорганизационно принятыми социальными правилами и соответствующими формами контроля.

3. В каждый момент существования социального институ-
та институциональная статика отражена в относительно стабильной организационной составляющей, изменения в которой носят дискретный характер, предполагающий формальную фиксацию. Институциональная динамика связана с самоорганизационной составляющей и имеет неформальный, близкий к традиции и ритуалу характер. В этой динамике можно выделить, соответственно, два механизма изменения. Первый состоит в непрерывном процессе самоорганизационного воспроизводства

294

неформальных институциональных порядков, их поддержании через постоянное практическое воспроизведение. Второй — в бифуркационной, резкой трансформации самоорганизационной стороны институциональных отношений.

4. В наиболее явной форме самоорганизационная природа социальных институтов проявляется в кризисные, бифуркационные моменты социального изменения. Это момент наибольшей несогласованности организационной и самоорганизационной составляющей социальных институтов при безусловном прак-тическом доминировании последней. Процесс самоорганиза-ционного образования новых общесистемных упорядоченностей закладывает основы новых институциональных порядков, либо принципиально трансформирует самоорганизационное наполнение старых организационных оболочек, которые при этом носят скорее имитационный характер. Появление неформальных инс-титуциональных порядков связано с нормами и правилами поведения, возникающими в рамках соответствующих социальных аттрактивностей.

Близкие идеи уже не раз высказывались рядом социологов, особенно теми, кто интересовался спонтанными формами социальных проявлений. Психологическая сторона самоорганизационных процессов хорошо описана в психологии толпы, берущей начало от работ Тарда, Лебона, Фрейда и талантливо подытоженной в работе современного социолога С.Московичи “Век толп”. Понятие толпы в работах этого направления носит неоднозначный характер. В данном случае для нас наиболее близко то его толкование, которое использовал Тард, рассматривавший различные структурированные толпы. В этом смысле под понятие толпы подпадают практически все социальные феномены, которые возникают под действием самоорганизационных процессов. Подводя итог работам многих авторов, исследовавших психологию толпы, С.Московичи приходит к выводу о первичности толпы в процессах образования институтов. “Самые рафинированные и самые цивилизованные общественные институты, я имею в виду семью, церковь, значительные исторические движения, профсоюзы, нации, партии и т. д., — все они являются превращенными формами простейшего общества — толпы... Всякое общество рождается из массы” [6].

295

Ту же мысль можно найти у Блумера в его работе “Коллектив-ное поведение”, где основное внимание уделяется спонтанным формам коллективного поведения, возникающим в точках рос-та социальной нестабильности, в нашей терминологии — точках роста социальной энтропии. “Интересно в исследовании кол-лективного поведения прослеживание того пути, по которому элементарные и спонтанные формы развиваются в организа-ционные. Обычаи, условности, институты и социальные орга-низации претерпевают определенное развитие, представленное переходом от расплывчатого и неорганизованного состояния к устоявшемуся и организованному статусу. Определение путей и характера подобного развития становится в изучении коллек-тивного поведения весьма важным аспектом” [7].

Опираясь на ряд работ отечественных и зарубежных социологов, посмотрим на примере функционирования и трансформации некоторых современных институциональных отношений, как сосуществуют в этих процессах организационная и само-организационная составляющие.

Институт права как субинституциональное образование государства демонстрирует в нашей стране свою высокую неэффективность, выражающуюся в неисполняемости законов, судебном произволе, что стало уже мало кого удивляющей повсеместной практикой. На примере действия этого институ-
та наиболее наглядно демонстрируется утверждение, что организационно фиксированные институциональные отношения оказываются неработающими в случае отсутствия резонанса с самоорганизационно устанавливаемыми правовыми нормами, и вопросом является то, какие из них имеют большую реальную легитимность. Самоорганизационно возникающие параллельные правовые отношения в результате оказываются доминирую-
щими и подчиняют своим игровым порядкам даже тех, кто, ка-
залось бы, должен был им противостоять (государственных деятелей, чиновников, представителей правоохранительных органов). В случае же совпадения организационной и самоорганизационной составляющей правовых отношений, усилий по охране правопорядка от государства требуется значительно меньше — самоорганизация выполняет эту функцию с помощью своих

297

культурных и психологических механизмов, помещающих точку социального контроля во внутреннее пространство индивида.

Вот несколько тривиальных, но показательных примеров. Законы шариата куда более жестоки, чем гуманные западные законы. Но соблюдение их в странах, где они являются основным регулятором общественных отношений, требует значительно меньших усилий со стороны властей. И при этом преступность в странах ислама намного ниже. Предположить, что именно жестокость шариатских законов тому причиной, нельзя — известно, что основной аргументацией Европейского Союза в пользу отмены смертной казни есть та статистика, которая подтверждает отсутствие корреляции между наличием в уголовном законодательстве такой меры наказания, как смертная казнь,
и уровнем преступности в европейских странах. Законы шари-ата — это самоорганизационная основа институциональных правовых отношений, возникшая как часть мифологического пространства, в котором живут граждане стран, где действуют эти законы.

Другой пример уже из более близкой нам истории. С достаточной исторической дистанции нам кажется полным безумием то, какой размах получили в нашей бывшей стране репрессии, но еще больше поражает, как народ на это реагировал, как долго многие действительно верили в засилье врагов народа, отрека-лись от репрессированных друзей и родных. Наверное, далеко не всегда это была сознательная подлость и предательство. “Враг народа” — это персонаж советского мифа, и пока этот миф был жив, борьба с такими врагами получала поддержку тех, кто находился в поле действия этого мифа. И явное бесправие с точки зрения того, что принято связывать с правом в западном понимании, правами и свободами человека, воспринималось как нор-ма и легитимизировалось в контурах коммунистического мифа, в форме самоорганизационно поддерживаемой и подкрепляемой нормы.

Особого интереса с этой точки зрения заслуживают актуальные правовые отношения в нашем государстве. Часто слышимая с различных трибун и произносимая в средствах массовой информации фраза о невыполняемости наших законов указывает

297

на разорванность между организационной и самоорганизационной стороной правового института, возникшую в послекризисный период и лежащую в основе того правового, как говорят, “беспредела”, который наблюдается в стране. Организационная составляющая правовых отношений, оформленная в законода-тельных актах, контроль за которой якобы осуществляется различными силовыми структурами, — это, по сути, организа-ционная оболочка, сохранившая в основе своей тот каркас, который существовал еще в СССР. Организационные транс-формации правовых отношений совершенно не совпадают с теми процессами, которые идут на самоорганизационном уровне. Новое самоорганизационное основание возникло значительно раньше и независимо от принятия или непринятия новых законов, и существует в виде самых разных неформальных право-вых норм и порядков. Лингвистически оформленное в виде терминов “крыша”, “рэкет”, “хозяин”, “кидалы”, “наезды” и т. д., это право достаточно сильно, оно не имеет писаных законов, и работать в этом “правовом поле” может только тот, кто его хоро-шо освоит и прочувствует. Тот же, кто наивно положится на ор-ганизационную сторону и попробует действовать в соответствии с писаными законами, как правило, обречен на проигрыш.

Эти процессы в последнее время привлекают все большее внимание украинских социологов в значительной мере в силу того, что становятся все заметнее на реальной социальной по-верхности, и, возможно, существовавшая какое-то время иллю-зия их случайности и потенциальной устранимости сменилась представлением о наличие в этом явлении скрытой закономер-ности. Например, А.Бова рассматривает подобные процессы с привлечением понятия инфраправо, которое определяется как близкое к уже существующим понятиям “живое право”, “неофициальное право”, “спонтанное право”, “интуитивное право”, “свободное право”, “право корпораций”, “моральное право” и т. п. При этом имеется ввиду “система норм, процедур, которые не предполагают организационной техники исполнения и официальных исполнителей”. Спонтанность, самопроизвольность возникновения таких правовых отношений отмечается как одна из их доминирующих характеристик [8]. Таким образом, в фокусе

298

внимания ученого оказываются такие явления, как пресловутое “телефонное право”, коррупция, особенности реальной правовой регуляции экономических процессов в Украине, теневой процесс в экономике.

В контексте нашего анализа задача состоит в стремлении посмотреть на все это с достаточно общей точки зрения — как на проявления социальной самоорганизации в проекции на правовые отношения в обществе, соответственно их самоорганизационную сторону. Их отличие от организационных институциональных отношений в том, что они направлены не только на функциональную поддержку или компенсацию утраты институтами своей функциональной дееспособности, но и на устранение проявляющихся на микроуровне растущих социоэнтропийных показателей, возвращение социальным актором чувства своей причастности к значимым социальным событи-
ям через интегрированность в соответствующую социальную структуру. И не случайным является указание того же Бовы на наличие признаков субкультурных образований в структурах, связанных инфраправовыми отношениями.

Процесс стыковки этих двух составляющих правовых отношений — долгий, непростой и требующий знания названных самоорганизационных закономерностей от тех, кто реально стремится к если не достижению их гармоничности, то хотя бы
к устранению наблюдающейся противоречивости.

Властные, политические отношения, политические институты и вся политическая система бывшего Советского Союза казалась невероятно монолитной и организованной, но это для наблюдателя, далекого от внутренних игровых раскладов, существовавших за видимой организационной монолитностью коммунистического политического устройства. Теперь, когда начинает приподниматься завеса секретности, надежно укрывавшая все внутренние коллизии кремлевской жизни, мы узнаем, что уже к моменту смерти Ленина властные отношения представляли собой не четкий и налаженный управленческий ме-ханизм, а непримиримую борьбу кланов.

Клановое деление общества и соответственно клановая кан-ва в политической жизни и политических отношениях имеет

299

глубокие исторические корни. “Этнология в наши дни все более убедительно показывает, что в основе общественной жизни на архаических стадиях культуры лежало антитетическое или антагонистическое устройство самого общества...” Этот антаго-низм возникал в силу неизменного деления племени на две час-ти, два клана, отношения между которыми носили неоднознач-ный характер. “Взаимоотношение обеих частей носит характер взаимного спора или соперничества, но одновременно взаимо-выручки и обмена добрыми услугами”, — говорит Хейзинга [9]. К сожалению, непрерывно возрождаясь в силу самоорганизационных законов, современные межклановые отношения лишены то-го присутствовавшего в древности чувства игрового характера всего происходящего, что позволяло не доводить соперничество до кровопролития.

Мыслить в клановой терминологии современную российскую или украинскую политическую историю уже стало привычным и понятным. Очень бы хотелось отнести это к обреченной на изживаемость архаике, но удивительная воспроизводимость такой системы властных отношений говорит о другом — о не-изживности того самоорганизационного архаического игрового деления, на которое указывал Хейзинга. Очевидно, наиболее цивилизованную форму такой дуализм принимает в виде пар-тийного противостояния.

Кланы — это наиболее часто возникающие самоорганиза-ционные порядки, которые появляются в политическом измерении общества в процессе установления отношений власти и подчинения. Основанием для образования соответствующих кланов могут быть родовые связи, земляческие отношения, этническая или религиозная близость. Сущность их в основе своей одна: на основании некоторого рационально непонятного и неоправданного чувства единства, близости, родственности, подобия возникает определенный порядок, задающий процес-
сы распределения и перераспределения власти. Каналы тако-
го распределения выстраиваются в рамках самовозникающей
на основе такого единства структуры, отношения в которой выстраиваются по типу семейных или командных, при более подробном рассмотрении всегда имеющих в своей основе иг-

300

ровую или мифологическую канву. (Родовой, религиозный, этнический миф. Просто игровое командное противостояние оппонирующей команде.)

Хотя наша постсоветская политическая действительность оказывается самой яркой иллюстрацией справедливости приводимых утверждений, подобные самоорганизационные тенденции можно повсеместно наблюдать и в странах так называемого демократического мира. Там они зачастую принимают форму сепаратистских движений и предстают то в виде достаточно цивилизованной формы в канадском Квебеке, то в значительно менее цивилизованном движении басков в Испании
или католико-протестантском противостоянии в Северной Ирландии. И, как показывает практика политических соглашений, мир и приглушение такой самоорганизационной тектоники оказывается недолгим и ненадежным, готовым разрушиться от малого, говоря языком синергетики, энтропийного всплеска.

Клановость как механизм формирования новой украинской и российской элиты не был обойден вниманием социологов — как российских, так и отечественных. Группой украинских иссле-дователей под руководством Н.Шульги в 1998 году был проанализирован состав всех восьми украинских кабинетов министров, пребывавших у власти в период 1990–1997 гг. Анализ их биографий показал, что доминирующим является днепропетровский клан, постоянно рекрутирующий своих представителей во властные структуры самого высокого ранга. Он образовался
и утвердился как хорошо интегрированная самоорганизационная структура задолго до образования независимого украинского государства. Авторы исследования называют такой принцип формирования элиты принципом “землячества”. Днепропетровская группа показала свою силу и сплоченность еще в брежневские времена, сохраняя почти два десятилетия властные высоты в бывшем СССР. Победа ставропольского клана и при-ход Горбачева резко изменил правила игры, в которые играла партийная элита бывшего Союза. Но днепропетровцы переместились на территорию Украины, где заняли прочные позиции во властных структурах и не отдали их после провозглашения независимости. Авторы достаточно подробно анализируют все

301

шаги укрепления этого клана в украинской власти. “Заметим, что термин “днепропетровец” не имеет точного значения. Это может означать и место рождения, и определенный период работы на этой территории, и место окончания вуза” [10]. Определяющим, таким образом, является некий общий для всех этих случаев фактор. В нашем понимании — фактор включенности в одну игровую ситуацию, которая и сделала всех людьми одного круга, одного, именуемого днепропетровским, клана. Коммунистическая риторика заменена демократической, но это только смена игровых правил, а сами игроки, их сплоченность и азарт перенеслись в новые декорации в силу этого свойства игровой ассоциации сохранять единство и локальность, хотя бы и в области притяжения иного игрового пространства. Как отмечает Хейзинга, игровая ассоциация в процессе игры превращается в определенную социальную целостность, которая, даже в случае разрушения предыдущей игры, имеет тенденцию сохраняться и перемещаться в область активности другого игрового действия. “Игровая ассоциация обладает общей склонностью самосохраняться, консервироваться, даже когда игра уже сыграна. Не каж-дая партия игры в камушки или бридж ведет к образованию клуба. Но объединяющее партнеров по игре чувство, что они пребывают в некоем исключительном положении, вместе делают нечто важное, вместе обособляются от прочих, выходят за рам-ки всеобщих норм жизни, — это чувство сохраняет свою колдовскую силу далеко за пределами игрового времени” [11].

В свете таких закономерностей сохранение старой номенклатуры в элитных кругах теперешнего государства выглядит вполне закономерным, равно как и близость старых и новых игровых порядков. Одно влечет за собой другое.

Институциональные процессы в сфере экономических отношений исследуются украинскими и российскими социологами с особым интересом в силу их динамичности и высокой общественной значимости. В упомянутой выше работе Заславской и Шабановой акцентируется неформальная сторона этих процессов. Авторы приходят к выводу, что инновационные действия в плане институциональных трансформаций в области экономических отношений предпринимают практически все граждане,

302

становясь, как это определяется в работе, микроакторами трансформационного процесса. Уделяя основное внимание разного рода неправовым практикам, которые наблюдаются в неформаль-ной составляющей экономического института (уклонение от уплаты налогов, работа без оформления, получение пособия по безработице при наличии работы, невыполнение служебных обязанностей, нелегальные трудовые практики врачей, учителей, эксплуатирующие ресурсы государства, разбой, ограбления), авторы задаются вопросом, каким же образом их можно пытаться вытеснить из институционального пространства. Отмечая, что, воспроизводясь в следующем поколении, такие практики проникают в самый фундамент становящихся институтов, авторы не дают однозначного ответа на вопрос, как их можно трансформировать. Ясно лишь то, каким образом этого сделать нельзя:
их нельзя изменить указом сверху. Невозможность трансформации сверху подтверждает основной тезис самоорганизацион-ного подхода, утверждающего слабость организационных методов по сравнению с самоорганизационными. Интересно, что термин “правила игры” встречается как в названной работе российских социологов, так и во многих других работах, касающих-ся институциональных проблем. С его помощью описывается идущий снизу процесс формирования новых институциональ-
ных отношений (те же неправовые практики), что и составляет основу процесса самоорганизационного институционального становления.

В заключение Заславская и Шабанова предлагают то, что в нашей терминологии можно назвать прогнозом конкурирующих аттракторов в динамике российского общества. “Постепенное вытеснение неправовых практик — необходимое условие формирования правового демократического государства. Однако Россия движется, скорее, в противоположную сторону. Вокруг каких сценариев дальнейшего развития России ведется сейчас борьба?” [12].  В качестве таких сценариев называются три: авторитарно-силовой, консервативно–государственный (усиление бюрократии и роли государственного контроля) и олигархический, предполагающий реставрацию “нового смутного времени” времен Ельцина. В работе отмечается, что каждое из этих на-

303

правлений имеет свою представленность в правящей элите. Либерально-демократический и социал-демократический сценарии авторы не рассматривают как реальные.

Анализ потенциальности таких сценариев в плане их самоорганизационной поддержки можно было бы провести с помощью анализа конкурентности тех мифологий, которые этим сценариям соответствуют, их резонансности сознанию россиян. И в этом плане, согласно исследованиям Андреева, консервативный миф имеет наибольший шанс получить социальную поддержку [13].

Внутреннюю самоорганизационную тектонику экономических отношений могут составлять не только неправовые практики, но и всякого иного рода практики, которые не отмечаются предсказуемостью с точки зрения тех систем ожиданий, что мо-гут выстраиваться на основе устоявшихся, принятых в рамках данного института систем отношений. Например, во многих престижных американских университетах сейчас повсеместно читается так называемая поведенческая экономика — новое направление в экономической науке, делающее акцент на иррациональных источниках поведенческой мотивации и тех последствиях, которые такое поведение порождает. Авторы работ этого направления (Дэвид Лебсон, Роберт Шиллер) утверждают, что человек поступает рационально только на уровне своих предварительных планов и ожиданий, но в случае поступления реальных денег даже самые здравомыслящие люди внезапно оказываются под влиянием зачастую абсурдных желаний и влечений. Более того, авторы этих работ настаивают на том, что инвестиционная деятельность, торговля акциями — занятие в основе своей иррациональное, и направлено не на умножение капитала, а на удовлетворение своих собственных желаний, при этом — не в последнюю очередь — на удовлетворение потребности в игре. Как они утверждают, психология игрока требует, чтобы добытые игрой деньги оставались в игре. Здесь уже да-
же терминология описания происходящих процессов прямо соприкасается с самоорганизационными идеями, и результаты поведенческой экономики могут быть трактованы как обращение к самоорганизационными феноменам в экономической практике стабильного периода.

304

Более организационной экономической системы, чем была
в бывшем СССР, представить, пожалуй, невозможно. Попытки заковать все экономические процессы в сплошные решетки планов и заданий, перевести все на язык АСУ и поставить под тотальный контроль вызывали у сторонников исключительно организационных средств большой энтузиазм по поводу превосходства такой экономики над стихией рынка (самоорганизации). Соответственно, в системе экономических отношений делались попытки устранения всех форм отношений, за исключением тех, которые предписывались плановыми стратегиями экономического развития. Но уже в те времена самоорганизационным, неправовым образом складывались теневые экономические отношения, со временем приобретшие полулегальную форму и представленные тем, что называлось “спекуляцией”, “шабашничеством”, “халтурой”, “доставанием”. Со временем так называемая теневая экономика, подпольное производство набирало все большую силу. Отпущенные в первые послеперестроечные годы, эти процессы на всех уровнях начали демонстрировать доминирование самоорганизационных форм перед организационными, при этом возникающие структуры носили явно аттрактивный характер. Украинский социолог С.Макеев, иссле-дуя процессы стратификации и идентификации в современном украинском обществе, отмечает внезапное возвращение таких форм социальной кооперации, как цех, фратрия. “Складывается впечатление, будто кризисы и трансформации дают новую жизнь архаическим коллективным образованиям. Стоило бы поразмыслить над тем, каким образом индивиды, не имеющие в сво-ем распоряжении отлаженных и доступных моделей для кооперирования и подражания, оказываются в состоянии воссоздать архаичные типы коллективности, предшествующим опытом иногда и вовсе не предуготовленные к этому” [14]. Согласно самоорганизационной концепции, такое явление выглядит вполне закономерным, потому что кризис — время обнажения именно таких форм социального кооперирования, время чистой самоорганизации. А то, что для этого не нужен предшествующий опыт и обучение, еще раз подтверждает их естественность, нерацио-нальность, бессознательность. Их появление можно сравнить с

305

внезапной тягой к игре, возникающей у маленьких детей в период, когда ребенок начинает искать форму выстраивания отношений с окружающими. Игре детей никто не учит, но психически здоровый ребенок играет с самого рождения. Так и оказавшие-ся в ситуации необходимости самостоятельного поиска форм выстраивания отношений — в данном случае экономических — взрослые люди тоже интуитивно выходят на зов игровых аттрактивностей, какими являются архаические формы кооперации.

Несовместимость нравственности, совести, моральности и бизнеса стало обычным предметом обсуждения в журналистской среде; на аморальность нашего большого бизнеса, связанного с правящей элитой, указывают респонденты во всех социологических опросах, где такой вопрос задается. Элементаристский подход предпочел бы увидеть в этом ту причину, что в бизнес и политику идут изначально аморальные люди, но на практике мы часто наблюдаем и обратное — как приход в эти сферы резко меняет человека, и некогда порядочный человек либо начинает жить по другим правилам, либо не удерживается в этой среде. “С волками жить — по-волчьи выть” — говорит об этом пословица. Какой может быть интерпретация этого факта с точки зрения самоорганизационных процессов?

Обладая внутренней полнотой и согласованностью, система внутренних норм и ценностей, присущая аттрактивной структуре, вовсе не обязательно имеет тенденцию к кристаллизации вокруг положительных, как мы их называем, общечеловеческих, норм и ценностей. Более того, эти нормы вполне могут при-сутствовать, но иметь силу лишь в пределах самого игрового пространства, касаться только участников игры, да и то лишь до тех пор, пока член игрового сообщества не преступит его гра-ницы, нарушив игровые правила. И тогда “не убий”, которое всегда касается своего, совсем не распространяется на “чужого” или предателя. Самоорганизация вовсе не обещает нам торжества добра, а лишь неизменное торжество порядка. И как показывает палитра социальных событий последний столетий, этот порядок очень часто реализуется на базе тех нормативно-ценностных оснований, которые мы скорее склонны отождествлять с хаосом в случае, когда понимание “социального порядка” оказывается

306

нагруженным моральными требованиями. Но в самоорганизационном понимании криминальный порядок — это тоже порядок. Нацизм и тоталитаризм при условии подключенности людей к лежащему в их основе мифу — тоже самоорганизационный порядок. “Чем больше мы пытаемся отграничить форму игры от других по видимости родственных форм жизни, тем ярче выступает ее далеко идущая самостоятельность. Если игра лежит вне дизъюнкции мудрости и глупости, то она точно так же не знает различения истины и лжи. Выходит она и за рамки противоположности добра и зла. В игре самой по себе, хоть она и есть продукт деятельности духа, не заключено никакой моральной функции — ни добродетели, ни греха”, — говорит Хейзинга [15].

Порядок, который возникает во время игры, Хейзинга решился определить лишь как порядок эстетический. Приведем еще одну его цитату, хорошо аргументирующую такое определение сущности игрового порядка. “Игра имеет склонность быть красивой. Слова, с помощью которых мы можем именовать элементы игры, принадлежат большей частью сфере эстетического. Это те же са-мые термины, которыми мы обозначаем проявление прекрасного: напряжение, равновесие, балансирование, чередование, контраст, вариативность, завязка, развязка. Игра связывает и освобождает. Она приковывает и как бы зачаровывает. Она исполнена двух благороднейших качеств, которые человек способен замечать в вещах окружающего мира и сам может выразить: ритма и гар-монии” [16] , но при этом нет оснований утверждать, что такое ощущение ритма и гармонии сопровождается требованиями морального порядка.

Аттрактивные структуры — это структуры, всегда имеющие в себе духовное начало, духовный стержень, но вот направленность этой духовности может быть как положительной, так и отрицательной. То есть следует допустить расширение понятия “духовность” и на те сферы, которые мы традиционно считали не имеющими с этим ничего общего. И тогда духовность будет связана не столько с нравственностью и моралью, сколько с порядком, процессами социального упорядочения и соответствующим строем человеческих переживаний. Потребность в духовном стержне, духовной опоре связана с этой потребностью в упо-

307

рядочивающем начале, но она может быть реализована как на основании ценностей добра, так и на противоположном основании. Тойнби говорил об относительности ценностей, утверждая, что “ценность, подобно времени, относительна” [17].

Становление бизнес-отношений можно рассматривать как самоорганизационную сторону институционализации экономических отношений, отношений собственности. Происходит такое становление в определенных, организованных по типу игровых, спонтанно, стихийно возникающих в моменты социальных переломов игровых сообществах. Сущность таких игр, их нормативные порядки будут совпадать с сущностью среды, в которой они рождаются, в силу имманентности аттрактивной структуры сре-де своего возникновения. Только при таком условии осуществляется самодостраивание аттрактора.

Вопросом этики бизнеса задавался известный американский экономист А.Карр. В своей работе “Бизнес как игра” он сравнивает три нормативные системы, три системы правил — общепринятые нормы, игру в покер и бизнес. Различие их в том, что первая считает ложь недопустимой, а в покере — это основа игры. Человек, придя к игорному столу, сразу переходит из одной нормативной системы в другую и уже знает, что будет обманывать и готов быть обманутым партнером. Искусство лгать становится частью того мастерства, которое приносит успех, выигрыш. Он учится манипулировать, оказывать давление на товарищей, блефовать. Притягательность покера не в последнюю очередь объясняется и тем эмоциональным напряжением, которое порождается этой перевернутой системой ценностей. Окончив игру, люди возвращаются в иное нормативное пространство. Бизнес автор сравнивает с игрой в покер, где ступивший на этот путь должен заранее быть готовым обманывать и быть обманутым. Такой бизнес, как отмечает Карр, был характерен для США в период так называемого дикого капитализма, он втягивал в бизнес людей с психологией карточных игроков, приносящих в дело ту же этику, те же правила игры. “То были времена, когда бизнесмены больше конкурировали друг с другом, чем с обществом. Они известны нашим читателям по романам Т.Драйзера.
В Америке в 1860 году начинали свое дело люди, с именем ко-

308

торых связана история создания американской промышленности и бизнеса, — А.Карнеги, Дж.П.Морган, Л.Стенфорд и многие другие. Они, как правило, не имели даже законченного среднего образования, вырастали в бедных семьях. Они обладали удивительной смелостью, бьющей через край жизненной энергией, всепоглощающим импульсом приобретательства и убежденностью в том, что прилагая усилия, можно добиться всего. Эти индивидуалисты вступали в схватку с друг другом, не стесняясь в средствах. Они вступали в сговоры о ценах, безжалостно ра-зоряли конкурентов, делали все, что делают люди, обладающие неограниченной властью” [18]. Все это — азарт игроков, просто поменявших карточный стол на более широкое пространство. Возможность возникновения таких правил игры в бизнесе — такого аттрактора — была предопределена тем, что этот игро-вой порядок был привычным и притягательным для инициаторов такой игры. Самодостраивание аттрактора происходило потому, что эти игровые правила оказывались притягательными для значительного числа американцев того периода, хотя, возможно, эта притягательность и возникла как определенный резонанс
на полуосознанном уровне. Эти люди были той средой, где преимущественно возникали зачатки экономических отношений того периода, когда происходило становление экономических институтов.

Со временем среда, на которую эти отношения стали распространяться, значительно расширилась. Она стала включать жен, детей, среди которых культивировались другие игровые порядки. Семейные игры начинают переплетаться с бизнес-играми, что и приводит к постепенной трансформации правил. Ставками в игре становятся не только капиталы и собственные жизни, но и жизни близких. В игру уже вступают не индивидуалисты-одиночки, а кланы. Начинает меняться смысл выигрыша, а значит, и спосо-бы его достижения. В правила игры постепенно входят новые этические принципы.

М.Вебер, рассматривая протестантскую среду в качестве социальной среды появления капиталистических отношений, убедительно показывает, как одно нормативное пространство и порождаемые им правила игры переходят в поле экономических

309

отношений. Более того, согласно Веберу, каждая большая религиозная система порождает свою специфическую хозяйственную этику. Среда предзаданно содержит возможность того ат-трактора, который задаст в критический момент социальных изменений новые правила экономических игр, экономических отношений.

Соединение православной этики с хозяйственной деятельностью дают еще один тип возможной аттрактивности. “Деловая этика американских протестантов и русских купцов-старооб-рядцев поразительно схожа. У американцев человек — лишь управляющий благами, доверенными ему милостию Божьею, он подобно рабу в библейской притче обязан отчитаться в каждом доверенном ему гроше. Русские купцы смотрели на свою дея-тельность не только как на источник наживы, но и как на выполнение задачи, своего рода миссии, возложенной Богом или судьбой” [19] .

Самоорганизационно появляющиеся экономические отноше-ния предстают в виде ряда конкурирующих аттракторов, суть которых неизменно связана с теми игровыми порядками, теми мифологическими системами, которые явно или скрыто, легаль-но или тайно присутствовали в социальной системе. Организационное закрепление таких отношений возможно только после того, как закончится их самоорганизационное становление и произойдет крен в сторону одного из таких возможных правил игры. До того с неизменностью будет наблюдаться действие
этих аттракторов в режиме ограниченной легитимности, и фе-номены неправовых экономических практик можно считать одним из закономерных следствий таких отношений между правом как организационной формой институциональных предписаний в сфере экономических отношений и реально существующей са-моорганизационно возникшей системой их выстраивания. А пра-вильнее сказать — системами, так как аттрактивных порядков
в момент институционального становления бывает несколько.

Поскольку, в отличие от четко организационно фиксированных контуров регулируемых институтом правил поведения, самоор-ганизационный свод правил предстает в виде таких конкурентных систем, то особый интерес представляет процесс стихийного

310

выбора в пользу одного из таких аттракторов. Самоорганизационный механизм положительной связи в силу действия случайной флуктуации может быть описан с помощью, например, некоторого аналога рыночного механизма. Такой подход для анализа механизмов институциональных изменений использует, например, В.Тамбовцев. Процесс утверждения новых институциональных отношений он пытается осмыслить в рыночных терминах, полагая что у социальных акторов есть возможность выбирать между несколькими институциональными сделками, и наиболее часто выбираемый вариант в результате имеет шанс утвердиться в качестве легитимного института. Хотя у Тамбов-цева не найти обращения к идеям самоорганизации и ее поня-тиям, уже саму попытку описать процесс институциональных трансформаций в терминах рыночных отношений (в основе своей опирающихся на самоорганизационные механизмы) можно считать стремлением к обнаружению непрерывной самоорганизационной активности в таких процессах. Дополняют самоорганизационные ассоциации замечания автора относительно того, что, в отличие от товарного рынка, институциональный рынок не имеет субъекта предложения. “При использовании контр-агентами того или иного правила взаимодействия, т. е. при “приобретении” ими какого-то института, нельзя назвать определен-ного субъекта, который “продавал” бы это правило” [20].

В самой сущности новых самоорганизационно возникающих экономических порядков, возможна тоже некоторая типологизация, состоящая, на наш взгляд, в разведении этих порядков по их энтропийным показателям.

Очень интересными и точными в этой связи являются наблюдения и теоретические выводы, сделанные в свое время известным культурологом Рут Бенедикт (1887–1948). Эти результаты, по словам А.Маслоу, не получили известности в силу того, что рукопись была утеряна, но Бенедикт представляла
свою концепцию в курсе лекций, прочитанных в 1941 году.
В своей работе “Новые рубежи человеческой природы” А.Мас-лоу приводит содержание этой концепции.

Бенедикт, которая известна как автор теории культурной относительности, по словам Маслоу, вовсе не была таким при-

311

верженцем этой концепции, как это принято считать. Несмотря на все своеобразие описываемых ею обществ, она была сторон-ником не атомистического, а холистического взгляда, и считала, что за видимой относительностью организации жизни локаль-ных культурных сообществ нужно искать некоторые общие для всех принципы. Этот взгляд Бенедикт удивительно созвучен социосинергетической точке зрения, предполагающей, что за видимой уникальностью ценностно-нормативных, символиче-ских миров отдельных культур стоит общий принцип существования таких упорядоченностей. Этот принцип связан с принци-пом аттрактивности, базирующемся на представлении о су-ществовании ограниченного, часто небольшого числа способов реализации такой аттрактивности.

Рут Бенедикт, проанализировав множество различных культурных пространств, перепробовав в качестве объяснительных принципов самые различные факторы: расовые, географические, территориальные, климатические — и не получив ответа на вопрос, почему одни культуры для нее выглядят как “добрые”,
а другие как “недобрые”, одни как “уверенные”, а другие как “неуверенные”, она наконец нашла объяснение в том, что назва-ла степенью синергичности культуры. Мы бы сказали — сте-
пень внутренней связанности, коллективности, которая говорит об уровне энтропийного показателя. Бенедикт указывает на существование в этих культурах двух нормативных систем, двух различных механизмов распределения богатства, которые она образно назвала “сифонным” и “вороночным”.

Первый механизм действует таким образом, что богатство одного человека автоматически увеличивает богатство всего сообщества. И наиболее богатым считается тот, кто больше всего отдал другим. Именно ему принадлежат все социальные дивиденды — уважение, почет и т. д. Люди в таких обществах стремятся к богатству именно ради того, чтобы продемонстри-ровать свою силу, талант через дары, приносимые соплеменникам. В таких обществах нет агрессии и зависти, успехам другого все радуются — это общие успехи. Но и без дела никто сидеть не будет — уважают того, кто может и имеет что отдать.

В обществах “вороночного” типа распределения действу-
ет правило “деньги к деньгам”, богатые становятся богаче, бед-

312

ные — беднее. Людям присуща агрессивность и самоорганизационное удержание такого порядка опирается не столько на социальные реалии, сколько на религиозное подкрепление вер-ности такого порядка. Но и боги в таких обществах, как говорит Маслоу, различны. Если в первых они хранят и поддерживают, то во вторых — устрашают.

Маслоу указывает на разные психологические состояния, в которых находятся люди в таких обществах — в уверенных они не чувствуют себя униженными, в то время как в неуверенных унижение терзает людей и никак не кончается. В качестве приме-ра сифонного общества Маслоу приводит некоторые индейские племена. А в качестве вороночного — нормы, действующие в условиях дикого капитализма (рабский и принудительный труд, сверхприбыль, большее налогообложение бедных по сравнению с богатыми, высокие ставки налогообложения) [21]. Все эти признаки говорят о двух типах реализации аттрактивности: в случае сифонного механизма имеем вариант низкоэнтропийного устойчивого образования, а в случае вороночного механизма — энтропия общества значительно выше, а его устойчивость (по Бенедикт — уверенность) ниже.

Не нужно больших эмпирических наблюдений, чтобы сказать, что самоорганизационные процессы в Украине, как и во многих странах постсоветского лагеря, пошли по направлению обществ вороночного типа. Возможно поэтому уровень нестабильности, социальной напряженности в этих обществах такой высокий.

В России, как и у нас, проблема факторов, влияющих на ус-пешность утверждения капиталистических, рыночных отношений волнует сейчас многих философов, психологов, социологов, экономистов. Существует мнение, что присущий нашей культурной традиции коллективизм является тому помехой. Но, например, российский обществовед Г.Тульчинский с этой точкой зрения не согласен и достаточно аргументировано доказывает, что скорее клановость, чем индивидуализм, является движущей силой на пути к капиталистическим отношениям. Ссылаясь на одного из видных теоретиков современного капитализма П.Бергера, ученый утверждает, что автономия индивида вовсе не является неотъемлемой составляющей экономической культуры

313

капитализма. Это неоднократно и убедительно подтверждено
на опыте стран Восточной Азии. (Согласно нашей терминоло-гии — стран, где самоорганизационные механизмы доминируют в процессах социального упорядочения и коллективность превалирует над индивидуализмом.)

Обращаясь к классической работе М.Вебера “Протестантская этика и дух капитализма”, Тульчинский предлагает увидеть еще одно измерение в интерпретации тех феноменов, к которым обращается Вебер. Он считает, что не только сама по себе этика, а маргинальные кланы-носители стали той социокультурной почвой, на которой произрастали ростки капитализма. “В класси-ческой работе М.Вебера “Протестантская этика и дух капита-лизма” имеется одно обстоятельство, которое часто упускается из виду: речь в ней идет не о протестантизме вообще, а о нравственной культуре протестантских общин прежде всего кальвинистского толка, методистах, баптистах, анабаптистах и т. д. Капитализацию западного мира осуществляли именно эти общины со свойственной именно им ригористической нравственностью” [22]. Не только их этос, но и их клановость и маргинальность были той силой, которая стимулировала деятельность, заложившую принципы капиталистических отношений. Их община вынуждена была существовать в религиозно, культурно, этнически, нормативно чуждой социальной среде, что неминуе-мо обусловило, с одной стороны, замкнутость и локальность, а с другой — низкоэнтропийность и энергетичность, всегда при-сущую кланам. Это стимулировало успешную хозяйственную деятельность, и более того — задало аттрактивную систему отношений, которая в режиме самодостраивания в период общесистемного кризиса способствовала утверждению таких от-ношений как основы общесистемного экономического порядка. Тульчинский настаивает на всеобщности такого механизма. “Капитализацию японского общества осуществляли остатки феодальных кланов. В Африке это делали тейпы, в Китае — родо-вые кланы. Да и в самой революционной России предпринимательская и коммерческая элита состояла преимуществен-
но из староверов и выкрестов из иудеев и мусульман, а также протестантов-инородцев” [23]. 

314

Как и в случае самоорганизационного возникновения и утверждения политических отношений, клан можно рассматривать как аттрактивную структуру, где возникают и утвержда-
ются новые формы экономических правил игры. Конкуренция аттракторов в кризисные моменты предстает как конкуренция кланов, один из которых, как правило, подавляет со временем все другие.

Принципиально современные процессы в России, да и не только в России, вполне вписываются в эту закономерность, вот только кланы больше базируются на криминальной этике и соответствующей субкультурной стилистике. И сложности пере-ходного периода в России, по мнению Тульчинского, состоят вовсе не в неразвитом индивидуализме россиян. “Весь трагизм состоит в другом — в отсутствие здоровых социально-культурных механизмов клановизации начинают действовать нездоровые, патологические.”

Но для самоорганизации, повторимся, нет здоровых и нездоровых порядков. Она выбирает из Среды то, что в ней уже присутствует. Вопрос природы тех кланов, которые задают строй будущих экономических отношений в различных постсоветских странах — Прибалтике, Украине, России, Азиатских республи-ках (родовые, этнические, поселенческие, религиозные), представляет очень интересную тему для возможных исследований, поскольку в них проявляется глубинная сущность той среды, в которой они рождаются.

Институт семьи, очевидно, один из наиболее независимых в плане организационного давления на самоорганизационные процессы. Опыт СССР, где официально были признаны лишь моногамные семьи, а неофициально, в тех регионах, где глубин-ная сущность социальной среды, ее культурная предыстория
тому способствовала, на самоорганизационном уровне не переставала существовать полигамия, это подтверждает.

В настоящее время семейные отношения поражают многообразием конкурирующих самоорганизационно возникающих форм, средовой генезис которых не всегда легко просматривается. Провести некоторую их типологию может помочь выявле-

315

ние того сакрального основания, духовного стержня, вокруг которого строятся такие аттрактивные образования.

С одной стороны — это возрождение старых форм, когда семья вписывается в более широкие мифологические представления. Образно говоря, брак воспринимается как “рождающийся на небесах”. Особенно заметны эти процессы в странах, где наблю-дается религиозный ренессанс. Здесь в качестве главного сак-рального стержня присутствует то сакральное измерение, которое соответствует такому макромифологическому пространству. Некоторое оживление этих процессов можно наблюдать и у нас в постперестроечное время.

С другой стороны — там, где подобные мифологические основания утратили силу, варианты аттрактивных семейных порядков начинают принимать формы самых различных игро-вых структур, но в большинстве своем в их основе лежит прин-цип соединения на основании взаимной любви, и сакральный стержень отношений связывается с той духовностью и жертвенностью, которые присущи любви.

О том, что любовь есть классический образец игры, говорит близость соответствующих терминов в различных языках. Анализируя значения слова “игра” во многих как европейских, так и восточных языках, Хейзинга отмечает, что в санскрите, напри-мер, любовные игры представляют собой “Жемчужину всех
игр”. Многие исследователи игры называют любовные игры “чистейшим образчиком всех игр”, в котором наиболее четко представлены все игровые признаки [24]. Жертвенность, со-путствующая настоящей любви, лежит в основе сюжетов многих прекрасных произведений мировой поэзии и литературы. А Ро-мео и Джульетта, сначала разрушившие во имя любви магиче-ский круг родовых игр, а затем принесшие на алтарь этой любви и свои юные жизни, стали символом этого чувства, его подлинности и всесильности.

Во многих западных странах возникающие на основе любви новые самоорганизационные формы семейных отношений по-являются в результате отказа от их гетерогенности. Далеко не везде такие отношения легко закрепляются организационно, хо-тя этот процесс уже идет, проводятся опросы населения, изу-

316

чающие отношение к таким формам семьи. Во Франции 58% французов выступают за введение некоторой промежуточной формы регистрации брака, когда контракт заключается между “двумя физическими лицами, независимо от пола, с целью организации совместной жизни”. Степень правовой и социальной узаконенности таких отношений в разных странах различна. Греция признает только традиционный брак, причем лишь с 1983 года он не обязательно должен быть церковным. Дания с 1989 года признала за гомосексуалистами право на браки, но без детей (усыновленных или оставшихся от предыдущего брака). Исландия разрешает гомосексуальным супругам усыновлять детей. Испания и Италия признают только гетерогенный брак.
В Нидерландах с 1998 года однополые союзы регистрируются
в мэрии и супруги имеют право на усыновление детей или ис-кусственное оплодотворение. Швеция последнего не допускает, хотя там предусмотрены очень широкие права таких пар. ФРГ юридически кроме традиционных брачных не признает никаких отношений [25]. Все это уже организационное оформление самоорганизационно возникающих новых порядков в рамках инсти-тута семьи.

Но, например, Лев Толстой, которого тема семьи, брака очень волновала, и который размышлениям о проблеме семьи уделял много внимания, утверждал, что никакой счастливый брак невозможен без игры. Заметим, не без любви, а без игры. Любовь — это одна из игровых платформ, на которых может держаться семья. Исчезновение этого сакрального стержня не обязательно ведет к исчезновению семьи в ее самоорганизационном измерении. Возможно множество новых игровых оснований, вокруг которых могут выстраиваться отношения супругов: совместного воспитание детей, забота об их будущем, совместное дело, биз-нес, общая политическая деятельность, общие творческие интересы и т. п. В кризисные послеперестроечные времена тяже-лая общая ситуация парадоксальным образом отразилась на семейных отношениях многих пар: совместные игры “на выживание” сплотили те семьи, где в застойные времена супруги жи-ли каждый своей жизнью.

В самоорганизационной динамике именно этого института очень хорошо просматривается доминирование негэнтропийных

317

факторов над функциональными в процессе самоорганизационной институциональной трансформации. Если предположить, что институт семьи возникает как предназначенный для реализации функции воспроизводства общества в его биологическом и социальном измерении, то новые порядки семейных отношений не всегда можно отнести к таким, которые эту функцию выполняют. Но они дают человеку те переживания, которые сопровождают соционегэнтропийные процессы.

Наука — еще один социальный институт, в рамках которо-
го разворачивается драма борьбы организации и самоорганизации, драма смены одних самоорганизационных форм други-ми, наступающей как в моменты общих социокультурных кризисов, так и в моменты локальных, внутринаучных кризисных состояний.

Очевидно, достаточно последовательное и вполне соответствующее самоорганизационным представлениям видение процесса трансформаций, происходящих в науке и научном сообществе, описал Кун в своей знаменитой работе “Структура научных революций”. Парадигма — одно из основных понятий, используемых Куном, — указывает на новые правила игры, по которым научное сообщество начинает выстраивать свои отношения в послекризисный период.

Вообще весь период существования стабильной, в терминологии Куна — нормальной, ситуации в науке, ученый описывает как период решения определенным образом представленных головоломок. Как следует из описания этого процесса Куном, работающий в рамках нормальной науки ученый погружается в соответствующую игровую ситуацию, причем с присущим игре энтузиазмом. При этом Кун подчеркивает второстепенность целевого, результативного момента в решении таких головоломок. Мотивация такой деятельности — преимущественно игровая мотивация. “Как объяснить тот энтузиазм и увлеченность, которые свойственны ученым, работающим над проблемами нормально-го исследования. Никто не затрачивает годы, скажем, на созда-ние усовершенствованного спектрометра или на более точное решение проблемы колебания струны в силу одной лишь важности получаемой информации. Завершение проблемы нормаль-

318

ного исследования — разработка нового способа предсказания, а она требует решения всевозможных сложных инструментальных, концептуальных и математических головоломок. Тот, кто преуспевает в этом, становится специалистом такого рода деятельности, и стимулом его дальнейшей активности служит жажда решения новых задач-головоломок” [26].

Кроме самого игрового азарта в решении головоломок присутствуют и необходимые каноны, ограничения правил, с применением которых эти головоломки решаются. Требования к проблемам-головоломкам сводятся к следующему: проблема долж-на гарантированно иметь решение, и “должны существовать те правила, которые ограничивают как природу приемлемых решений, так и те шаги, посредством которых достигаются эти решения” [27]. Таким ограничивающим правилом является су-ществующая и господствующая парадигма. Смена парадигмы, чем, по мнению Куна, характеризуется всякий кризисный пери-од в науке, представляет собой смену правил игры, по которым будут решаться головоломки в последующий период нормально-го научного развития. И хотя парадигма — это не сами правила, а то, что им предшествует, в рамках нормального периода су-ществует интуитивное предпонимание того, что можно, а чего нельзя (игровые правила никогда в это время не вербализуются, а постигаются путем включения в игру). Споры о правилах начинаются в период назревания кризисных, революционных ситуаций. Это происходит регулярно и неизменно, поскольку сталкиваются не только два игровых порядка, но и две команды, желающих играть на одном поле.

Иллюстрацией к справедливости таких представлений может быть очередной период кризисных “разборок”, который происходит сейчас в европейской культуре и науке. Не утихают споры вокруг постмодернизма, его правомочности как нового культурного и научного основания. З.Бауман теме спора вокруг постмодернизма посвятил одну из своих работ, и вот как он объяснил причину наличия таких горячих дискуссий на эту тему. “На во-прос, почему спорят об эпохе постмодернизма, я ответил бы: по-тому что на то имеются важные поводы. Ставки в этой словесной игре весомы, хотя, по всей видимости, игроки препираются

319

не о них. Ставка — это сегодняшняя потребительская и меновая стоимость товаров, собранных за долгие годы, это выученные наизусть привычные фирменные уставы и статуты, в пользовании которыми многие поднаторели и стали мастерами. На кону также спокойствие духа, приятная уверенность в собственном авторитете и полезности, чувство осмысленности этой деятельности, питаемое просто фактом хорошего владения ее статутами и регламентами, вызывающее уважение уже своей давностью и тем, что так много людей научилось принимать их как очевидность” [28].

Речь по сути идет — и даже терминология у Баумана соответствующая — о смене правил игры и о сопротивлении этой смене, оказываемом адептами старого игрового пространства.
И игры эти касаются не столько собственно научных вопросов, сколько тех социальных контуров, которые этими играми соз-даются. Сопротивление новой парадигме — это защита своего места в научном сообществе представителями старых школ, защита того положения, когда они чувствовали себя востребованными, уместными, имеющими высокий социальный статус. Для них уверенность в нужности продолжения игры в науку по старым правилам, которые можно назвать классическими, бы-
ла основой того спокойствия духа и социальной уверенности, которое соответствует низкоэнтропийным состояниям. Но в та-ких процессах отражена глубинная институциональная динами-ка, которая соответствует скорее стабильным макросоциальным состояниям.

Самоорганизационная трансформация института науки в постсоветских странах имеет другие очертания, идет так же неоднозначно, как и в других социальных институтах. Почти не из-менившийся в своей организационной части, этот институт в своем самоорганизационном срезе демонстрирует нарастающую конкуренцию аттракторов. И здесь уже дело не в смене парадигм, хотя такое тоже присутствует. Возникающие новые аттракторы можно было бы обозначить как следующие таким правилам
игры: “Наука как на Западе”, “Наука как в СССР”, “Наука как бизнес”. В случае гуманитарных наук это может предстать в
виде выхода на критические позиции по отношению к власти, на

320

апологетические позиции (наука на службу государству). В случае превращения науки в бизнес может появиться легальная и нелегальная торговля научным продуктом.

Сфера гражданских отношений, наверное, следующая пос-ле семьи, где доминирование самоорганизационного начала является первым условием самого существования таких отноше-ний. Согласно Хабермасу, гражданская сфера начала возникать
в клубах, салонах, кофейнях Лондона, Парижа и других европейских городов. Именно там велись всякие дискуссии на по-литические темы, это были первые публичные дебаты, что и представляло собой зачатки гражданских институциональных отношений. Институты гражданского общества по природе своей исключительно самоорганизационны, и указание на их зарожде-ние в местах концентрации игрового действия — клубах, сало-нах — яркое тому подтверждение.

Во всех дискуссиях, которые ведутся у нас сейчас вокруг проб-лемы становления гражданского общества, этот момент часто упускается из виду. Сложности такого становления в наших реалиях не в последнюю очередь связаны с тем, что отсутствуют такие исторически сложившиеся игровые места, откуда бы мог-ли произрастать самоорганизационные структуры гражданско-го общества, а значит, и закладываться основы соответствую-
щих институциональных отношений. На кухне и в андеграундных тусовках гражданская сфера у нас существовала и в советские времена, но дальше кухни и семейных застолий она почти не продвигается и сейчас. И не в последнюю очередь потому, что для свободного разворачивания игры необходимы условия, включая и территорию, где игра будет происходить. Власти, выделяя для спонтанно возникших гражданских самоорганизационных образований материальную базу и территорию, тем самым неизменно берут эти структуры под контроль, разрушая на корню их самоорганизационную основу. А ведь смысл таких образований не только в том потенциале критичности по отно-шению к власти, который они имеют в силу самой своей приро-ды, но и в той возможной поддержке власти, которую они могут оказать в силу все той же своей неформальной сплоченности и наличия неформальных механизмов влияния на людей.

321

К поиску новых подходов в институциональном анализе подталкивает социологов становящаяся все более очевидной неэффективность государственных институций не только в странах, где путь становления демократических традиций еще только начинается, но и в странах так называемой устоявшейся демократии. В этом плане очень интересной и удивительно созвучной теме нашей работы может быть революционная (по оценке ре-цензентов) работа американского политолога Роберта Д.Патна-ма, которая в украинском переводе вышла под названием “Тво-рення демократії”. Работа написана на основании результатов крупномасштабного длительного исследования основ демократического устройства и успехов демократических институтов
в Италии. О причинах, побудивших к таким исследованиям, Патнам пишет: “Почему некоторые демократические прави-тельства процветают, а другие терпят поряжение. От Москвы до Ист-Сент-Луиса, от Мехико до Каира углубляется кризис го-сударственных институций. Американские демократические институции начинают свое третье столетие, а в стране ширится понимание, что наш общенациональный эксперимент по само-управлению потерпел поражение. Половина мира, бывшие коммунистические страны Евразии идут путем строительства демократических систем управления с нуля. Мало кто верит в то, что можно обойтись без правительства, но еще меньше уверен-ных в том, что мы знаем, за счет чего правительство работает эффективно” [29].

Задача, которую ставили перед собой Патнам и его коллеги, состояла в том, чтобы понять реальные причины такой институциональной неэффективности. Распространенную и долгое время казавшуюся единственно верной гипотезу о связи успешности демократизации с социально-экономической модернизацией авторы не снимают с рассмотрения, равно как и вопрос влияния на эффективность власти различного рода институциональных реформ. Но вывод, к которому они приходят в конце исследования, оказывается революционным и неожиданным: ни благосостояние регионов, ни уровень образованности населения, ни по виду правильные реформаторские начинания, проводимые сверху, не являются решающими факторами успешности де-

322

мократического управления. Лучшие показатели эффективности имели те регионы, где было больше хоровых кружков, футбольных команд, читательских, туристических и прочих клубов, тан-цевальных кружков и других подобных общественных объеди-нений. Иными словами, тех игровых образований, которые мы назвали самоорганизационными аттрактивными структурами,
так или иначе соприкасающихся с гражданской сферой. Для объяснения связи наличия таких структур с эффективностью уп-равления Патнам и его соавторы пользуются понятием “социального капитала”, призванного отразить степень доверия, которое возникает между людьми в результате их взаимодействия в перечисленных общественных организациях. Это доверие, переходя в сферу управления, способствует ее большей эффективности.

Приведенные результаты можно было бы назвать эмпирическим подтверждением той мысли, которая неизбежно следует из социосамоорганизационных моделей: организация значительно усиливает свою эффективность, если ее структурная ткань скрепляется самоорганизационными резонансными связями.

Но в рамках нашей модели, склонной видеть не только поло-жительные, но и отрицательные стороны самоорганизационных объединений, можно предположить, что самоорганизационные структуры, наполняющие организационные оболочки различных институтов, могут как функционально усиливать, так и ослаблять данные институциональные образования. К сожалению, те само-организационные структуры, социальные ассоциации, которые ослабляют доверие к государственному управлению и уменьша-ют “социальный капитал” региональных органов власти, значительно менее достижимы для эмпирических наблюдений. А это и криминальные структуры, и террористические организации, различного рода молодежные субкультурные образования, основанные на культуре потребления наркотиков, и другие объединения подобного рода. Степень внутренней сплоченности и доверия в таких организациях тоже достаточно высокая. Представители власти не должны в них входить по определению, но в случае, если они туда входят, сила самоорганизации и соответствующий социальный капитал начинает работать уже на эффективность деятельности власти не в направлении исполнения ее функцио-

323

нальных обязанностей, а скорее в направлении действия дис-функционального вектора.

4.2. Социальная самоорганизация в
теории и практике социального управления

Изменение управленческих и социотехнологических подхо-дов — один из лежащих на поверхности и практически востре-бованных ракурсов самоорганизационного взгляда на общество, поэтому почти все, кто обращается к вопросам социальной си-нергетики, в той или иной мере касаются проблемы самооргани-зационного управления [30].

Теоретические работы такого рода чаще всего находятся в некоторой междисциплинарной зоне, отличаются характерной для междисциплинарности особой дискурсивной исполненностью, что вызывает противоречивую реакцию научной общественности, состоящую, с одной стороны, в интересе, стимулируемом надеждой на методологическое и идейное обновление, а с другой — в сложности понимания в силу понятийной размы-тости и неоднозначности трактовки, наблюдающуюся, как правило, во всяких междисциплинарных проектах.

Во многих новых управленческо-регулятивных разработках, ориентированных на поиск механизмов влияния на процессы жизнедеятельности и изменения какой-то социальной системы, разработках, не содержащих явной декларации приверженности идеям самоорганизации, при внимательном рассмотрении с неизменностью можно обнаружить ориентацию на подключение потенциальности социальной самоорганизации к управленческим процессам — по сути, приручение ее стихийной силы, длительное время недооценивавшейся западной управленческой традицией.

Степень проработанности таких управленческих проектов,
как правило, очень различна, и процесс прихода идей самоорганизации в управленческую практику можно разделить на два встречных потока: один — идущий от непосредственной практики, возникающий как результат эмпирического обнаружения растущей неэффективности чисто организационных принципов управления, а второй — берущий начало в достаточно абстракт-

324

ной теории и часто содержащий интуиции самоорганизационных подходов в некотором неявном, неотрефлексированном виде.

И все же можно сказать, что в управленческой практике самоорганизационные принципы управления уже широко применяются и даже выходят на ведущие позиции. Рассмотрение таких подходов в рамках общей теории социальной самоорганизации может позволить по-другому взглянуть на сущность такого менеджмента, увидеть их общую, самоорганизационную основу. Суть такого менеджмента составляет та консолидирующая си-ла, которая соответствует самоорганизационным структурам, то видение конфликтных отношений, которое предлагает самоорганизационный подход к социальным процессам, а также то пред-ставление о разведении гомеостатического и бифуркационного управления, на которое обращает внимание самоорганизационная парадигма в управлении.

При этом в ряд генетически связанных с представлениями о действии в обществе законов самоорганизации могут попасть принципиально новые, можно сказать, в чем-то экзотические для привычного научного взгляда технологии, но, тем не менее, увиденные с точки зрения самоорганизационного взгляда на соци-альные изменения, они требуют к себе как минимум внимания. Их спорность, неоднозначность как социальных, этических, так и прочих возможных последствий, в случае их распространения, требует более серьезного и в чем-то упреждающего взгляда нау-ки и общества на перспективу использования этих технологий. Именно этим проблемам мы и хотим посвятить данный параграф.

4.2.1. Самоорганизация, интеграция, конфликт

Разработка большинства новых социотехнических приемов и новых методов управления во многом связана, с нашей точки зрения, с умением использовать скрытую силу социосамоорганизационных процессов, умением инициировать эти явления в виде резонирующих со средой аттракторов. При этом наиболее эксплуатируемым свойством самоорганизационной структуры является ее способность к поддержанию возникающей социальной общности в высокоинтегрированном и при этом внутренне напряженном состоянии. В этой связи посмотрим еще раз на те

325

механизмы возникновения социальной интеграции, которые присущи таким структурам.

Существует два, по сути, противоположных подхода к проб-леме социальной интеграции, которые связывают преимущест-венно с функционалистской методологической установкой с одной стороны и с конфликтологической — с другой. В первом понимании интеграция — это консенсус, порядок, равновесие, во втором делается акцент на интегрирующую силу конфликта и порождаемую им напряженность. Самоорганизационное понимание, очевидно, можно представить как объединяющее эти две точки зрения, поскольку самоорганизационная структура пред-ставляет собой равновесную и упорядоченную целостность, но это равновесие и порядок исключительно динамичны, поддерживаются за счет внутреннего, игрового по своей природе напряжения.

Более рельефно самоорганизационные механизмы социаль-ной интеграции могут быть представлены в их сравнении с орга-низационными. Механизмы такой интеграции различаются как в психологической, так и в культурной составляющей.

Психологической и социально-психологической базой орга-низационной консолидации и интеграции является способность к рациональному, аналитическому мышлению, умозаключению, а значит, в плане консолидирующих усилий, — к последова-тельным договорным процедурам, приводящим к консенсусу, фиксируемому в виде итоговых документов. Способность к обнаружению общности интересов и целей, их рациональному согласованию тоже входит в арсенал средств организационной интеграции. В основе таких механизмов и технологий лежит функционалистическое представление о том, что общность це-лей и интересов — достаточная база для интегративных процессов. В основе мотивации таких интеграционных усилий оказывается все то же свойственное организации стремление к достижению цели.

Самоорганизационная составляющая интегративных про-цессов базируется на других психологических основаниях. Это социальная целостность, возникающая на основании привязанностей и чувств, которые могут быть рационализированы и

326

представлены в виде ориентации на общие цели, но по сути таковыми не являются. Мотивацией такой консолидации есть процесс взаимодействия, те социальные привязанности, которые в таком взаимодействии возникают, те социальные дивиденды, которые в каждый момент коллективного существования по-лучает член группы и которые состоят в чувстве своей значи-мости и нужности данному социальному объединению (значимости реальной, а не связанной с формальными признаками), непрерывно подтверждаемой в напряженности игрового взаи-модействия. Цель, которая может декларироваться как стер-
жень возникающей общности, в реальности имеет дополняющее значения и утрачивает интегрирующую силу, когда перестают действовать самоорганизационные механизмы.

Согласно синергетическому подходу к процессам социального изменения, доминирование этих составляющих в консолидационных тенденциях определяется не исторической эпохой и степенью развитости интеллекта, как предпочитала утверждать модернистская мыслительная традиция, а степенью кризисно-
сти социальной системы. Чем более неструктурированным, неустойчивым представляется социальное пространство, тем бульшую силу приобретают самоорганизационные составляющие в процессах социального упорядочения и соответствующих ему социоинтеграционных процессах. В ситуациях бифуркационных разрушений не консенсус и согласованность, а миф и игра становятся той основой (духовной в своей сути), на которую нанизываются спонтанно возникающие интегративные тенденции.

Принципиально различны эти процессы и в плане субъекта образования социальных консолидированных целостностей.
Для организационной консолидации характерно наличие конкретного субъекта — персонального или коллективного, иници-ирующего интеграционные процессы на основании рационального проекта и управляющего осуществлением этого проекта посредством программ, уставов, регламентов, съездов, перегово-ров, организованного внешнего контроля.

Для самоорганизационных интегративных тенденций ха-рактерна спонтанность, неожиданность в процессах возникновения консолидированных образований. Субъектом такой кон-

327

солидации не является отдельная личность, хотя инициировать миф или игру может и отдельный человек. Но сработать такое инициирующее действие может в случае предсуществования в недрах социальной среды готовности объединяться вокруг предлагаемого мифа или игры. Поэтому в качестве реального субъекта следовало бы назвать некоторые безличностные основания, локализуемые в тех пластах человеческой психики, которые в социологии относят к надличностным.

Главным консолидирующим основанием в процессе возник-новения самоорганизационных общностей выступает включен-ность в общее игровое действие, принадлежность одному и тому же мифологическому пространству. В большинстве случаев тем общим мифологическим каркасом, на который натягивается актуальный мифологический сюжет, являются различные модификации мифа об утраченном рае и спасителе, способном этот рай вернуть, миф об общем корабле спасения и т. п. Этот сюжет инвариантен по отношению к тому социальному пространству, которое интегрируется на основе данного мифа, — будь то целый народ или члены какой-то корпорации. Более того — этот сюжет архетипичен, по словам известного антрополога М.Элиаде, для всех культур и эпох. Предлагая простой, быстрый и во многом основанный на чуде способ прихода в это райское время, так организованный миф способен в ситуации кризиса (когда старые пути спасения представляются невозможными) быстро и эффективно объединять людей. Образцы удивительной интегри-рующей способности таких мифов история продемонстрировала на примере двух мифологических систем, приведших к самым значительным социальным изменениям на европейском континенте в ХХ веке.

Истоки коммунистической и фашистской идеологии, механизмы консолидирующего воздействия на огромные массы лю-дей теперь уже очень многими теоретиками этой проблемы связываются с мифологическим сознанием, с предположением, что в этих случаях мы имеем дело со своего рода религией. Правда, многие исследователи понятийно разводят миф и идеологию как социальный миф, полагая, что последний уже не основан на повествовании о Боге и героях, не включает в себя фантасти-

328

ческие картины явлений сверхъестественных существ, а связан с вечными вопросами власти, подчинения, зависимости, свободы, равенства и несправедливости [31]. Но в контексте предмета нашего рассмотрения это различение не имеет особого значения. Нас интересует механизм социальной интеграции на основе объединяющей силы мифа, психологические механизмы социальной самоорганизации, запускаемые в действие с по-мощью мифа и сопутствующих обрядов, ритуалов. А они едины как в случае космогонических мифов древних, так и в случае современных социальных мифологических построений.

О том, что марксизм лег в основу классического мифологического построения, прекрасно говорит Мирча Элиаде: “Давайте оставим в стороне все вопросы философской обоснованности марксизма и его исторической судьбы и рассмотрим лишь мифологический образчик коммунизма и эсхатологическое значение его популярности и успеха. Что бы мы ни думали о на-учных притязаниях Маркса, ясно, что автор Коммунистического манифеста берет и продолжает один из величайших эсхатологических мифов Средиземноморья и Среднего Востока, а именно: спасительную роль, которую должен сыграть Справедливый (“избранный”, “помазанный”, “невинный”, “миссионер”, а в наше время — пролетариат), страдания которого призваны изменить онтологический статус мира... Важно, что Маркс обращает себе на пользу иудейско-христианскую эсхатологи-ческую веру в абсолютную цель истории...” [32]. Воспоминания тех, кто жил в первые послереволюционные годы, свидетельствуют: весь тот энтузиазм, все успехи первых лет, терпение и надежда питались именно приобщенностью к той сакральности, которая порождалась этим прекрасным мифом, она же была тем стерж-нем, вокруг которой интегрировались его адепты. Свидетели смерти и похорон Ленина утверждают: было ощущение неве-роятности происходящего, Ленин представлялся бессмертным. Смерть Ленина — это была смерть бога, что представлялось полным абсурдом. И поэтому мавзолей, а не обычное для смертного захоронение, было логичным в контексте данного мифологического пространства. Невозможность смерти основной сакральной фигуры утверждалась и постоянными формулами-

329

заклинаниями типа “Ленин и теперь живее всех живых”, “Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить”.

Атрибутика высшего существа — богоданного, призванного, совершенного — была присуща тому образу вождя, который существовал в массовом сознании. “Место Ленина в иерархии коллективных представлений было зримо обозначено в интерье-ре крестьянской избы. Начиная с 20-х годов и до Великой Оте-чественной войны в крестьянских избах фотопортрет Ленина помещался в красный уголок рядом с иконами” [33]. Совершенно аналогичные механизмы действовали и в фашистской Германии. “В третьем рейхе сооружались домашние алтари с портретом Гитлера” [34].

Визуальный ряд постоянно дополнялся лексическими фор-мулами. В своих выступлениях, статьях творцы революции ис-пользовали религиозную терминологию для обозначения того места, которое занимали Ленин и Маркс в русской революции. Ленина называли “апостолом социалистической революции” [35]. Или: “Маркс — пророк со скрижалями, а Ленин — величайший исполнитель заветов”. Сравнение фюрера с Иисусом Христом, объявление его деяний прямым продолжением деяний Хрис-
та было обычным для речей самого фюрера и его сторонников. Сакральность этих фигур усиливалась с использованием архе-типического символа отца, защитника, покровителя [36].

Явление культа лидера, вождя, центральной фигуры в пантео-не богов, порождаемом тем или иным мифом, — необходимая составляющая процесса образования соответствующей самоор-ганизационной (консолидированной, интегрированной) струк-туры. В зависимости от социального радиуса, который имеет эта структура, от времени ее существования степень сакрализации этой фигуры бывает различной. В рассматриваемых случаях коммунизма и фашизма это были глубоко укоренившиеся в мас-совом сознании культовые явления.

Не имеет большого значения то, что конструкторы срабо-тавших в России и Германии мифов имели своих авторов. С самоорганизационной точки зрения чисто психологические подходы, объясняющие явление вождя и массы соответственно психологическими характеристиками харизматического лидера

330

и толпы, недостаточны. Этот резонанс — вождь и масса — не есть результатом обмана, задуманного группой умелых социальных конструкторов, использовавших технику мифологизации. Вернее, все это может быть и так, но произойти такое может только в точке социальной бифуркации, когда готовность и устремленность к новым аттрактивным структурам, новым мифам обеспечивается самим состоянием социальной системы. К тому же харизматическую фигуру, олицетворяющую сакральный центр мифа, очень тяжело имитировать в силу того, что харизма неизменно связана с жертвенностью, а этому нельзя научиться. Понимание важности обращения именно к мифоло-гическому механизму вовлечения народа в поток социалисти-ческой или национал-социалистической революций было как у идеологов коммунизма, так и у вождей фашизма. “В русском марксизме существовало понимание важности обращения к
сфере бессознательного. “Богостроители” во главе с Луначарским полагали, что социализм нуждается в использовании вооду-шевляющей силы мифа” [37]. То же самое происходило и в Гер-мании. Уже со времен Великой Французской революции многие современники отмечали появление в Германии обостренной “жажды мифа”. Еще в 1936 году Геббельс заявил: “Германия превратилась в единую церковь, охватывающую все классы, профессии, вероисповедания” [38]. В своей работе “Фашизм” Ю.Левада отмечает: “По структуре и способам воздействия на массовое сознание идеология фашизма может быть отнесена к определенной системе религиозных (культовых) отношений. Именно так рассматривали фашизм многие его создатели и идеологи. Фашизм, по словам Муссолини, есть религиозная концепция, в которой человек рассматривается в его внутренней связи с высшим законом и объективной волей” [39].

При этом Левада приводит данные, указывающие на мас-совость такого воздействия, на быстрое и всеохватывающее структурирование общества, возникшее под воздействием фа-шистской мифологии. Охвачены были все социальные слои и возрастные группы. И это не было прямым принуждением. Пережившие Третий рейх вспоминают это время как время всеохватывающей веры. “Все население Германии было объе-

331

динено в различные организации, союзы начиная с 10 лет. Все рабочие и служащие были охвачены организацией “трудового фронта” (30 млн чел.). Вся молодежь с 10 лет объединялась на-цистскими союзами (мальчики в “гитлерюгенд”, девочки в “союз девочек”, 14–21 год — “Союз немецких девушек”), насчитывавшими 10 млн чел.” [40]. То же самое происходило и в Со-ветском Союзе, где аналогичные структуры возникали в рамках партийной, комсомольской и пионерской организаций.

Примеры коммунизма и фашизма мы привели в качестве иллюстрации той консолидирующей силы, которой обладает самоорганизация. Срабатывать в качестве средства, направляющего социальные потоки, она может везде, где есть благоприят-ная почва в виде высокоэнтропийного социального пространства и где умело инициируются или спонтанно возникают миф или игра, которые становятся основанием для такой консолидации. И рефлексия по поводу этих исторических событий и их уроков вовсе не делает нас независимыми от породивших их социаль-ных механизмов, от интегрирующей и консолидирующей силы мифа и игры независимо от их ценностной наполненности.

В современных управленческих и социорегулятивных технологиях все заметнее тенденции, которые можно было бы обозначить как ослабление организационных приемов и конструктивное использование энергетической потенциальности самоорганизации. В первую очередь здесь нужно говорить о неокорпоративных тенденциях, которые присутствуют в экономической, политической, социальной практике и могут восприниматься как легитимация самоорганизационных механизмов консолидации.

Технологи корпоративных методов управления неизменно используют приемы интеграции, основывающиеся на культивировании определенного корпоративного мифа, определенного разворачивающегося между членами корпорации игрового действия. Пение корпоративного гимна, введение корпоративной символики и ритуалов, культивирование внутренней корпоративной этики — часть мифоподдерживающих технологий.

Особенностями корпоративных объединений является то, что “люди ценят свою принадлежность к той или иной институции

332

(государственному органу, частной фирме, творческому союзу) безотносительно к материальной выгоде, которую они от этого могут иметь. Чувство корпоративной принадлежности, членство в общественных организациях приобретают вес и определяют формы взаимодействия” [41]. Теоретики корпоративизма исхо-дят из того, что поведение людей нельзя объяснить только функциональной необходимостью или же индивидуальными и групповыми интересами. Высококорпоратизированные фирмы или даже страны отличаются культивированием коллективных
форм управления, доминированием коллективного над индивидуальным началом, что отличает всякую самоорганизационную структуру.

Обратимся к еще одной очень актуальной для социотехно-логических и управленческих задач теме — теме конфликта.

Самоорганизационный взгляд на социодинамические про-цессы позволяет предположить, что конфликт является одной
из форм проявления самоорганизации, некоторой агонально акцентированной формой игры. Игровое моделирование конфлик-та — прием распространенный и плодотворный [42]. Новизна самоорганизационного подхода — в перенесении акцента с целей, преследуемых конфликтующими сторонами (и представляющихся противоположными), на процессы взаимодействия, выполняющие притягивающую, аттрактивную функцию. Конструктивный конфликт — форма проявления игровой напряженности, которая сама по себе есть неизменной характеристикой игровой (самоорганизационной) структуры. “Элемент напряжения занимает в игре особо важное место”, — говорит Хейзинга [43]. Парадоксальным образом именно это напряжение становится источником сил для играющих, заставляя их проявлять все свое мужество, ловкость, творчество, часто в неожиданных для са-мого играющего формах. “Напряжение игры подвергает провер-ке играющего, его физическую силу, выдержку и упорство, на-ходчивость, удаль, отвагу, выносливость и упорство, а вместе с тем и духовные силы играющего...” [44]. 

Часто приходится поражаться, откуда у человека берутся си-лы для многолетнего и, казалось бы, истощающего конфликта. Почему конфликтующие стороны, на рациональном уровне

333

соглашаясь, что в результате конфликта теряют больше, чем приобретают, все же возвращаются в поле его притяжения. На-ша пословица об этом говорит “Вместе тесно, врозь скучно”. Скука — первое чувство, которое испытывает человек, оказавшись вне игры. И если его тут же не захватит новая игра, можно с уверенностью предполагать, что он вернется к старой — пусть она и предстает в виде конфликта. А напряженность, будучи неизменным спутником игровой ситуации, именно со скукой совершенно несовместима. И за всяким конфликтом можно усмотреть эту напряженную игровую основу, которая удерживает конфликтующих вблизи друг друга, добавляет им сил и энергии.

Если принять такую интерпретацию, то напрашивается вывод, что разрешение некоторых конфликтов скорее всего лежит не в поисках договоренностей и заключении мирных соглашений, которые, как показывает практика, не выполняются (думается,
в силу того, что это попытки организационными средствами разрушить самоорганизационные отношения). Всякие договоренности могут быть действенными в случае, если они переводят отношения в плоскость иного мифа, иной игры или разводят противостоящие стороны по своим новым игровым площадкам. Другими словами, если они совершаются с использованием самоорганизационных технологий социального регулирования и миротворчества.

Грань между продуктивной напряженностью и деструктивным конфликтом всегда очень зыбка, поскольку продуктивность — это элемент, организующий игру, но не составляющий ее суть. Вот один пример, иллюстрирующий амбивалентность игрового напряжения. На украинском телевидении много лет подряд шла передача “Пятый угол”. В декабре 1998 г. ее авторы объявили о прекращении выхода программы в эфир. Об этой программе говорили как о неотъемлемой части украинского политического телевидения, “зрители чертыхались и восхищались, политики стремились попасть и улизнуть”. В ней все было напряженно, неоднозначно, захватывало и даже пугало. Но нас прежде всего интересует ситуация рождения, создания и исчезновения этой неординарной программы. Хотя большинство зрителей знали ее по фамилии ведущего — Вячеслава Пиховшека, делали ее два

334

человека — Пиховшек вместе с режиссером и продюсером программы Лаврентием Малазонией. Вот что говорят об отношениях этих людей: “Их редко видели поодиночке, они вместе работали над “Пятым углом”, вместе ходили по парламенту в поисках новых жертв для передачи, вместе посещали высокие кабинеты, вместе дружили и вместе враждовали. Но при всем этом на протяжении всего времени совместной деятельности этих двух неординарных людей внимательное око могло видеть между ни-ми свечение электрических зарядов. Напряжение в их отношени-ях являлось неотъемлемой частью их существования. Сейчас они утверждают, что подобные отношения имели прямое влияние на эмоциональную окрашенность “Пятого угла”. Они могли раздраконить друг друга до бешенства, накачать друг друга наркоти-ком адреналина. Наверное, потому программа была такой жест-кой и злой”. Но наступает момент, когда игровая ситуация, игровое напряжение перестает быть плодотворным, перестает порождать программу и превращается просто в конфликт. Тогда исчезает его продуктивный потенциал, уходя в энергию конфликта. “Межличностный конфликт Малазонии и Пиховшека достиг пика, они больше не отсвечивают зарядами, они разошлись по разным уг-лам ринга и “Пятый угол” умер. Силы исчерпаны...” [45]. Не зная подробностей истории этих отношений, можно предположить, что кто-то из партнеров, а скорее всего оба, нашли для себя бо-лее захватывающую игру, что и разрушило старую.

4.2.2. Самоорганизационные принципы
в социальном управлении

Особенности самоорганизационных принципов управления наиболее ощутимо можно представить снова-таки в их сравнении с принципами организационных управленческих установок. Их можно назвать линейными и нелинейными управленческими стратегиями по аналогии с сущностью стоящих за ними моделей социальной реальности. И разницу здесь следует рассматривать в нескольких срезах, за которыми стоит доминирующий образ социального порядка, присутствующий в организационной и самоорганизационной модели социальной динамики.

Как мы уже говорили, организационный порядок ориентирован на гомеостазис, равновесие, устойчивость, предсказуемость

335

социальных систем, и выработку основных управленческих решений определяет представление о том, что доминирование таких состояний является нормой. Другой срез организационного управления — ориентация на функциональность как основу порядка, и это тоже задает базовую схему видения управленче-ских целей.

Самоорганизационное представление о социальном порядке отличается учетом нелинейности, непредсказуемости, нестабиль-ности, допущением кризисности как составляющей процессов упорядочения, и более того — пристальным вниманием к во-просам кризисных, бифуркационных состояний. Основное вни-мание в плане поддержания порядка в относительно равновесных состояниях обращается не на функциональность, а на уровень энтропийных показателей системы как предопределяющих степень стабильности.

Кризисное управление в самоорганизационном понимании — это управление в ситуации принципиальной неопределенности, где на первый план выходит принцип резонансного воздействия. Представление об успешном управлении в этом случае пред-полагает знание о наличии самоорганизационных механизмов социальной упорядоченности, их доминировании над организа-ционными, особенно в ситуации кризиса.

Если организационные представления об итоговом порядке в силу линейности базовой модели исходят из того, что реальные структуры могут быть запланированы и вылеплены из социаль-ного материала неким социальным конструктором, то самоорга-низационно мыслящий субъект управления осознает ограниченность своей субъектности, зависимость результата от свойств самой среды и выбирает компромиссные стратегии управленческих воздействий. Он либо стремится попасть в резонанс со структурной предзаданностью, заключенной в среде, и ини-циировать некоторое структурное состояние, которое в соот-ветствии с принципом положительной обратной связи и прин-ципом самодостраивания разовьется по самоорганизационным законам в зрелую социальную структуру, либо задается целью изменения параметров среды с тем, чтобы она была способна к порождению иных самоорганизационных структур.

336

В плане воздействия на человека как составляющую управляемой системы эти два принципа могут быть разведены с одной стороны как прямое административное воздействие, имеющее дело с ролью, ее функциями, и потому полагающее, что “незаменимых людей нет”, имея в виду, что соответствующая ролевая позиция вполне может быть заполнена без ущерба системе дру-гим человеком. С другой стороны в основе лежит непрямое управление через идентичности, учет степени идентифицирован-
ности человека с ролью и понимание того, что конфликт роли и идентичности в результате ведет к повышению энтро-пийных показателей управляемой системы. Управленческая стратегия даже в ситуации относительной стабильности пролегает по ли-нии компромисса между приемами, работающими на функциональность, и приемами, ориентированными на поиск негэнтропийных факторов воздействия.

В плане этических проекций самоорганизационные принципы выглядят куда более гуманными и ненасильственными, в то время как безличностные организационные стратегии теряют человека за общим контуром организации и ее функциональности. Хотя при более глубоком рассмотрении все не кажется таким однозначным, и, очевидно, знание законов социальной самоорганизации может открывать дорогу к насилию более утонченному, так сказать, насилию второго порядка, которое действует через бессознательное и сознательно человеком как насилие не воспринимается. Некоторые из таких методов воздействия, которые мы классифицируем как манипуляторные, уже широко используются и не менее широко критикуются (речь идет в первую очередь о всех политических, экономических, реклам-ных, маркетинговых технологиях, основанных на приемах, ис-пользующих притягательность мифа и игры). Другие методы такого рода только начинают разрабатываться и появляться.
Для этических рассуждений здесь открывается обширное пространство.

Но если организационным управленческим приемам достаточно просто обучить, и более того, еще совсем недавно казалось, что здесь вполне достаточно мощного компьютера, способного планировать и контролировать, то самоорганизационные

337

принципы выглядят простыми лишь в теоретическом представлении, но в реальных социальных технологиях их реализация значительно менее очевидна. Поскольку, с нашей точки зрения, путь к таким технологиям лежит прежде всего через изменение базовых управленческих установок, остановимся более развернуто на рассмотрении тех ключевых моментов, которые составляют систему представлений лица, принимающего управленческие решения.

Система индивидуальных представлений об управляемом объекте в случае рассмотрения его как живущего по нелинейным внутренним законам — это не только вербально представляе-
мая дискретная схема, но и интегральный образ управляемого объекта, что сопровождается соответствующими символическими рядами. Если в случае линейных объектов это было не-существенно, то в менеджерских стратегиях, ориентированных на нелинейность, это становится одним из условий адекватности управления.

Символическим представлением жизнедеятельности линейных систем может служить механизм, машина. Например — ав-томобиль и правила обращения с ним. В руках умелого водителя она является послушным объектом управления, и результаты такого управления почти полностью зависят от мастерства во-дителя, а механизмы отрицательной обратной связи вполне исчерпывают отношения управляющего и управляемого. В то
же время одним из символов, отражающих процесс самоорга-низационной динамики нелинейной системы, может служить растение, дерево. Роль садовника как управляющей инстанции куда скромнее: у дерева есть свои внутренние темпы и законы развития, и управление — это умение попадать с ними в резонанс. Поэтому не будет преувеличением сказать, что в таких менед-жерских стратегиях сами управленческие приемы выглядят неразрывно связанными с их носителем, его не только интеллек-туальными, но и интуитивными способностями, не только про-фессиональными, но и человеческими качествами.

Различия организационного и самоорганизационного управления не следует сводить к различию механизм — организм,
хотя они и близки. Самоорганизационным законам подчиняются

338

нелинейные системы любой природы — физической, химической, биологической, социальной. Организм — один из примеров проявления самоорганизации в биологической среде. Часто поведение сложных нелинейных систем оказывается
более сложным, чем просто организмическое, поскольку для организма распад означает смерть, а в таких системах распад на несколько частей и последующее соединение могут входить в цикл, составляющий пространственно-временной аттрактор.

У субъектов управления, моделирующих (представляющих) управляемые объекты с помощью линейных и нелинейных об-разов, будут формироваться совершенно различные взгляды на основные моменты обращения с управляемой системой.

Различие таких взглядов нужно провести по ряду показате-лей. Прежде всего — управляемость системы.

Линейная система является, как мы уже говорили, вполне управляемой системой, а значит и степень ее упорядоченности видится вполне подвластной субъекту управления. Реакция системы на управляющие воздействия однозначна и пропор-циональна силе воздействия. Нажал на педаль — скорость уве-личилась, нажал сильнее — еще больше увеличилась. Измене-ние скорости движения прямо пропорционально силе нажатия на педаль акселератора. Поворот руля так же однозначно отзы-вается в поведении системы. И что особенно существенно —
эти управляющие воздействия накладываются друг на друга, суммируются и при выжимании педали и повороте руля вправо мы будем иметь поворот вправо на большой скорости. Перенесение этих законов на социальную систему для субъекта управления означает, что можно создавать множество рычагов управления — например, различных министерств, — и они могут оказывать свои управляющие воздействия отдельно и не-зависимо друг от друга, при этом результат будет суммарным — и культура будет развиваться, и экономика, или с культурой бу-дет все в порядке (хороший министр), а с экономикой нет (плохой министр). Даже если в русле таких управленческих решений возникает потребность коррекции того, что мы определили как социальную энтропию, сказывающуюся на уровне социального самочувствия людей, их чувстве интегрированности с

339

социальным окружением, то и это решается достаточно линейными способами: путем создания различных структур — пионерских, комсомольских, профсоюзных организаций. Вступление людей в эти организации — пусть и не вполне добровольное — видится обеспечивающим упорядоченность и структурирован-ность социума.

Пример управленческого стиля времен развитого социализма здесь не случаен. Он демонстрирует наиболее линейный, ме-ханистичный подход к проблеме социального управления. Вспом-ним крылатые фразы тех времен, характеризовавшие этот про-цесс: “наш паровоз, вперед лети”, “партия — наш рулевой”, “локомотив истории”. Функции управляющего, следуя этой модели, — это функции рулевого. И согласно железнодорожно-автомобильной аналогии, он вполне владеет процессом. Если
что-то не сложилось, то дело не в принципе жизнедеятельности самой системы, не в сути процесса социальных изменений, а в самом управляющем, его мастерстве. Решение проблемы — в смене управляющего.

Идея такого закона развития социальных систем не роди-
лась с тоталитаризмом. В нем она, скорее всего, нашла свое завершение, свою абсолютизацию. В большой степени она уже содержалась в идее социального прогресса, предполагавшей поступательное (линейное) движение социальной истории. Ин-дустриализация, механизация способствовала закреплению та-кого представления о законах управления как таковых в мен-тальных структурах людей. Опыт обращения с автомобилем, механизмом постепенно переносится в европейской (в основном, городской) ментальности на все процессы управления вообще, включая воспитание и лечение (управление здоровьем). Линейные формы приходят в живопись, а особенно в архитектуру (вспомним проекты Корбюзье).

В логике полной управляемости вовсе не абсурдным, а вполне закономерным является разрастание управленческого аппарата, создание множества различных проектных институтов, призван-ных подвести научную базу под управленческие решения. За-кономерен тот бум АСУ, который мы наблюдали в СССР в семидесятые годы.

340

Как же выглядит эта проблема с точки зрения нелинейной модели? Если в предыдущем случае, для описания линейного процесса социального изменения мы вполне могли обойтись без понятия энтропии, то здесь оно играет решающую роль и являет-ся основной системной характеристикой.

Системный порядок, согласно такой модели, меняется скачкообразно при достижении системой определенного уровня неупорядоченности (энтропии). Обращаясь снова к образу социального ландшафта, мы можем сказать, что до определенного момента, несмотря на то, что от установившихся системных структур начинают отделяться все новые члены, пополняя чис-ло тех, кто находится как бы между этими структурами (в маргинальной полосе), система все же сохраняет свое качество, определяемое качеством этих старых структур. Но при достижении определенного критического момента, когда критическим ста-новится количество членов социума, не примкнувших (на уровне переживания, идентичности) ни к какому устойчивому нормативному полю, ни к какому устойчивому социальному объединению, энтропия системы (степень неструктурирован-ности) достигает порогового уровня, и по всему социальному пространству как бы самопроизвольно начинают возникать но-вые структуры, в которые объединяются те, кто оказался в чис-ле маргиналов прежней системы.

И если до наступления такого момента возможны целенаправленные усилия по сохранению старого порядка, по недо-пущению развала старых структур (хотя методы должны быть далеко не прямолинейными, не запретительскими), то с выходом системы в такое критическое, бифуркационное состояние как
раз и происходит та самоорганизационная перестройка, принципиально не поддающаяся управлению, и результат ее во многом зависит от случайного фактора.

Если в период между точками бифуркации случайные флуктуации (аварии, стихийные бедствия, ошибки управления и т. д.) способны гаситься самой системой и не принимать масштабов общесистемного разрушения, то в критические моменты любого, даже незначительного, случайного фактора может оказаться достаточно для наступления ситуации неуправляемости и

341

непрогнозируемости дальнейшего поведения социальной системы в целом. Причина такой неуправляемости — в характерной для нелинейных систем неоднозначности возможных пос-лебифуркационных конфигураций системного устройства.

Зачатки возможных новых структур, как правило, бродят в маргинальных слоях общества задолго до наступления крити-ческого момента, и какие из этих потенциальных образований актуализируются и лягут в основу будущего социального поряд-ка — предсказать невозможно. Здесь все может решить случайность — харизма лидера, доступ в нужный момент к средствам массовой информации и даже капризы погоды. Это и есть те моменты, когда субъектом истории можно с равным успехом назвать как лидера, так и народные массы, хотя правильнее бы-ло бы приписать это силе, владеющей случайностью, если, конечно, предполагать ее существующей.

Если искать в социальной истории формы управления, наиболее соответствующие самоорганизационному образцу, то это, скорее всего, будут традиционные общества с их далекими от линейной рациональности формами регуляции социальной жизни. Всякое новшество, всякое изменение существующего по-рядка считалось у наших предков бедой и опасностью. Они ста-рательно охраняли существующие структуры прежде всего в смысле сохранения их мифологического (а значит, аксио-нормативного) порядка. Именно недопущение бифуркационной точки — единственно возможная и допустимая стратегия сохранения управляемости для нелинейных систем. В межби-фуркационные периоды субъект управления (вождь, жрец, царь, элитная группа) может владеть ситуацией не столько в плане создания того, что ему хочется, сколько в плане сохранения того, что есть, поскольку после наступления кризиса (а его можно спровоцировать и различными нововведениями) уже ничего определенного сказать нельзя ни о судьбе общества, ни о судьбе его руководителя, какими бы благими ни были его намерения. Здесь можно вспомнить ту осторожность в принятии решений, которую предписывает народная мудрость: “Семь раз отмерь — один отрежь”, “Тише едешь — дальше будешь”.

342

Доминирование в традиционных обществах именно такой — в нашей терминологии нелинейной — ментальной установки можно объяснить опытом обращения с объектами, обеспечивающими жизнь этих обществ. Это были прежде всего расте-ния и животные, которые требовали от человека бережного к
себе отношения, понимания того, что как урожай, так и здо-
ровье стада далеко не всегда подвластны человеческой воле. Говоря нашим языком, это были объекты, развивающиеся по самоорганизационным законам, и опыт обращения с ними переносился на все прочие объекты, включая и жизнь общества. Инновации в таких стратегиях управления должны касаться прежде всего цели игры, желаемого выигрыша, но не правил иг-ры и круга игроков. Игровая ассоциация должна по возможности сохраняться.

Интересно, что в современной России, где исторический
опыт общинного управления достаточно велик, попытки его реконструировать в возрождающихся системах местного самоуправления наталкиваются на прогнозируемые эффекты, связанные со значительными помехами со стороны организационного управления. Российские социологи, анализируя эти явления, находят синергетические идеи наиболее адекватными для объяснения таких эффектов. “Синергетическая теория доказывает, что управление саморазвивающимися открытыми системами (каковыми являются местные сообщества) не может осуществляться только посредством управленческого воздей-ствия, силового давления на них. Простое силовое давление на социальную систему часто приводит не к желаемому результа-ту, а подавляет развитие системы. Так, анализ показывает, что многие законодательные акты, правительственные решения по местному самоуправлению не стимулируют, а тормозят разви-тие местных сообществ” [46]. Конечно, современные задачи, стоящие перед такими сообществами, не могут решаться без инноваций, но такие инновации должны идти прежде всего из са-мих сообществ. Организационные, внешние управленческие усилия должны быть направлены не на контроль, а на поддерж-ку таких сообществ. Хотя реальное течение событий в местном

343

самоуправлении требует серьезного изучения. Будучи связан-
ным с появлением и жизнедеятельностью самоорганизационной структуры, оно потенциально различными, иногда социально нежелательными поворотами событий. Возможна криминализация, люмпенизация руководящаго состава подобных сообществ, и именно в таких случаях необходимо присутствие некоторой внешней силы, способной контролировать процесс по крайней мере в точках его бифуркационных переломов.

Другой важный момент — это проблема обратимости процессов управления самоорганизующейся системой. В зависимости от того, линейным или нелинейным мыслится процесс общественных трансформаций, по-разному будет представлять-ся и проблема возможности отмены принятого ранее управлен-ческого решения, возможности вернуть систему в то состояние, в котором она была до принятия этого решения и запуска его
в жизнь. В свою очередь, в зависимости от ответа на вопрос обратимости, у субъекта управления будет формироваться представление о праве на ошибку, об ответственности за свои решения.

Линейная модель описывает системы, которые могут в рав-ной степени совершать движения как вперед, так и назад. У таких систем процесс их развития является обратимым, и поэтому для тех, кто мыслит социальную систему живущей по линейным законам, возврат в прошлое состояние кажется закономерным и возможным. Когда сейчас некоторые политические силы призывают к восстановлению Советского Союза, они тем самым демонстрируют именно такое видение закономерностей социального развития. Все те же аналогии с автомобилем позволя-
ют сторонникам таких подходов полагать, что общество, как и автомобиль, может проехать немного вперед, затем снова вернуться на развилку, затем поехать в другую сторону. Нелинейная модель таких возможностей не предоставляет. Все та же би-фуркационная точка является пограничным моментом, до которого возможны какие-то движения взад-вперед. Но выход на бифуркационную точку означает безвозвратную утрату предыдущего качества системы, разрушение ее структур и выход на но-

344

вые траектории движения. Попытки возврата Советского Союза в этой логике выглядят не более вероятными, чем возможность вернуть на вершину обрушившуюся лавину. Все это явления принципиально одного порядка, но в социальной жизни такие закономерности не столь очевидны, как в случае с лавиной.

От того, кто управляет нелинейной системой, требуется больше мудрости и ответственности в силу того, что его реше-ния могут быть судьбоносными для всей системы и, что существенно, — необратимыми. В этом смысле приписывание Горбачеву заслуги (или вины) развала СССР возможно только с учетом всех тех коррекций, которые внесла в это сама система. В результате руководящих усилий Горбачева и его соратников об-щество было выведено на бифуркационную точку — 19 августа 1991 г. Возможно, и сам Горбачев хотел (есть такие версии) повернуть события обратно, но самоорганизационные законы соци-ального изменения уже не допускали такого возврата. То, что сейчас из этого получилось в бывших советских республиках, могло в принципе прогнозироваться только с точностью до мно-жества тех возможных аттракторов, к которым устремилась социальная система.

Перейдем теперь к проблеме прогнозируемости социодинамических перемен и сопряженной с ней проблеме возможности целеполагания в управлении этими процессами.

С точки зрения линейной модели процесс представляется как управляемым, так и прогнозируемым. Система видится такой, которая может быть переведена из одного (начального) состоя-ния в другое (желаемое) с помощью тех или иных управляю-
щих усилий. Отражение такого представления о прогнозируемости социального процесса мы видим в засилии планов и проектов, по которым выстраивалась жизнь бывшего СССР. Огромное множество плановых и проектных организаций занимались поиском оптимальных путей осуществления намеченных руководством целей. Сомнений в том, что “все, что наметили — претворим в жизнь”, не возникало. “Программа”, “план”, “про-ект”, “задание” — основные слова из передовиц тех лет. Коммунизм через двадцать лет тоже представлялся вполне дости-

345

жимой целью — главное хорошо и правильно (оптимально) наметить пути движения к этой цели, разработать детальные семилетние и пятилетние планы.

Проблема прогнозируемости в самоорганизационных системах выглядит сложнее. Здесь снова нужно вспомнить о нали-чии как бы двух качественно различных моментов в их развитии. С одной стороны — добифуркационного, происходящего с сохранением допустимого уровня энтропии системы, допустимой степени неструктурированности. Это период, когда система сохраняет свой относительный гомеостазис, и здесь возможно определенное проектирование, но вовсе не в смысле тех произвольных проектов, которые допускает линейная модель. Вся-кое проектирование, целеполагание должны постоянно учиты-вать энтропийную характеристику системы, те ограничения, которые она накладывает на пределы допустимого насилия, за которыми происходит выход на другое качественное состоя-
ние — точку бифуркации.

Кроме функциональной, организационной цели в целевой функции руководства всегда должно присутствовать стремле-
ние к сохранению тех значений системных параметров и того энтропийного уровня, которые предохраняют от выхода в точку кризиса, к созданию условий для саморазвития системы. Други-ми словами, проблема цели даже в этот, в общем-то, стабиль-ный период, выглядит специфически и больше похожа на запо-ведь врача “не навреди”.

Особенно сложно говорить о прогнозе, а значит, и о цели в случае достижения социальной системой бифуркационной точ-ки. Прогнозировать дальнейший путь развития событий можно лишь с точностью до того множества равновероятных возмож-ных путей, на которые имеет шанс выйти система. В этой точке максимальной неустойчивости значимыми становятся мало-контролируемые, обычно незамечаемые и незначительные собы-тия в жизни системы. Как правило, их не принято брать во вни-мание при принятии управленческих решений в нормальные периоды, но именно они становятся тем случайным толчком, который направляет будущую траекторию системы.

346

Обратимся за примером к нашей недавней истории, вспомним ГКЧП и попытку переворота. В этот момент истории на-
шей бывшей страны существовало несколько возможных вариантов развития последующих событий. Тоталитарный ре-жим мог попробовать еще раз зажать все в железное кольцо, хо-тя вряд ли надолго; могла начаться война по типу югославской; могло случиться то, что и случилось, — образование множества новых государств, но конфигурация такого образования могла быть не обязательно такой, какой она оказалась в реальности.
И в этот критический момент важны были и личности тех, кто оказался в центре событий, и случайное обнаружение и оглаше-ние каких-то документов, случайные телефонные разговоры, наличие или отсутствие телефонной связи, симпатия или антипа-тия между главными действующими лицами и т. д. И накануне
19 августа 1991 г. предсказать, как пойдет процесс дальше, не мог никто. Разные исходы событий были представлены различными лицами или группами лиц, целями, к которым они стремились. Некоторые из этих целей были недостижимыми принципиально, а некоторые — присутствуя потенциально — требовали большой чувствительности к тому, чтобы не пройти ту, быть может, единственную точку перелома, из которой толь-ко и существовала возможность выхода на эти цели. Следующей точкой бифуркации можно, наверное, считать 7 декабря, момент подписания Беловежских соглашений. Воспоминания его участников свидетельствуют о том, что прогнозировать исход событий и в этом случае никто не мог. Возможно, окончательно все решилось в момент, когда случайно оказалось, что Буш узнал о случившемся раньше, чем Горбачев, — Шушкевич никак не мог дозво-ниться в Москву, а за это время Ельцин дозвонился в Америку.

Думается, что все сильные, вошедшие в историю руководи-тели обладали способностями, которые можно назвать способностью чувствовать эти судьбоносные моменты, когда одним малым толчком можно столкнуть историю в ту или другую сто-рону. (Лавина на склоне в состоянии неустойчивости может сдвинуться с места от крика или дуновения ветра, но если знать об этом состоянии неустойчивости, то можно пытаться малым толчком сдвинуть ее в нужном направлении.) Знаменитое ле-

347

нинское “вчера было рано, а завтра будет поздно” указывает на то, что у вождя революции была чувствительность к явлениям такого рода, и не будь ее — столь малыми усилиями вряд ли удалось бы так резко повернуть историю огромной державы. То, что этот поворот стал удачным, наверняка было связано со мно-гими случайностями, но вот возможность поворота именно в тот исторический момент Ленин прочувствовал совершенно точно.

Любопытно в этом плане то, что пишут историки об особен-ностях поведения в острых ситуациях, характерных для Гельму-та Коля. “Ситуации, преисполненные ощущения и символов, всег-да были для него внутренними путеводителями в политике, и лишь изредка он аналитически подходил к делам. Рациональные и контраверсные дебаты были не для него... Его мировоззрение складывалось не из теоретических моделей, он реагирует на лозунги, даты, людей и события”. Именно такой способ ориентироваться в лабиринтах истории позволял ему в самые кризисные моменты, когда бессильна всякая аналитика и логика, действо-вать уверенно и целеустремленно. Показательной в этом плане была ситуация накануне объединения Германии. Теперь это факт истории, кажущийся достаточно логичным. А тогда все могло иметь разные исходы. Решающим символом для канцлера было “море черно-красно-золотых флагов, реявших в холодном декабрьском воздухе” — это его воспоминание о толпе, встретив-шей его в Дрездене в декабре 1989 года. После этого он как бы уже знал исход логически непредсказуемого события. “В этой чрезвычайно актуальной ситуации на грани политической истерии, которая могла взорваться от одного неосторожного слова, канцлер действовал так четко и уверенно, как никогда
до и после своей карьеры. Он балансировал между оговорками
и обещаниями, напоминал об опасениях Европы относительно объединенной Германии, но все-таки хотел, чтобы замерший в ожидании мир получил известие. И это известие поняли как: “Не только Свобода, но Свобода и Родина” [47].

После распада СССР многие реформаторы искренне верили
в возможность быстрого построения на бывших советских территориях обществ западного образца. Для этого как будто было все: и культура, и интеллект, и промышленность, и богатые земли,

348

и, как казалось, нужен только хороший проект, по которому возможно быстрое построение нового, демократического общества. Подобные линейные управленческие представления, очевидно, еще долго будут доминировать в странах, где культивировались преимущественно организационные методы управления. Их не-адекватность становится все более заметной по мере отдаления от точки бифуркации на примере той же России, где многие исследователи обращаются к проблеме обнаружения отдаленности организационных проектов от самоорганизационно возникающих социальных реалий.

Показательна в этом плане работа А.Андреева, посвящен-
ная обнаружению самоорганизационных закономерностей в процессах социального структурирования российского общества, произошедшего в последние десять лет. В работе сделан акцент на самостоятельности социальной Среды и бесплодности пря-мых попыток ее структурировать. Более того — даже частичное признание самоорганизационных законов и стремление выйти на компромиссные управленческие варианты оказываются, как показывает этот пример, безуспешными.

Как говорит Андреев, в определенный момент процесса ре-формирования российского общества власти начинают понимать, что технологии управления должны быть более мягкими (мы ска-жем — более самоорганизационными), и сверху спускается про-ект поиска “национальной идеи”. Но ограничения, которые при этом накладываются на возможный вариант подобной идеи, ока-зываются такими, что выводят так обрисованный желаемый вариант за пределы спектра тех возможных вариантов, что ре-ально предсуществуют в среде, — и на которые только и может вывести систему процесс самоорганизации. “На будущую на-циональную идею с самого начала было наложено столько ограничений (например, она не должна быть русской), что если
даже “наверху” какой-то вариант и был одобрен, он получился настолько обтекаемым, что, скорее всего, ни в ком не мог бы вызвать живого эмоционального отклика” [48]. Живой отклик, смутное чувство притягательности — первое указание на то, что градиент вектора совпадает с самоорганизационным, но в организационном мышлении на такие вещи не принято обращать внимания.

349

Описывая основные мыслительные установки авторов такого проекта, Андреев далее пишет: “В это время реформы мыслились как волевой акт некоего исторического Демиурга, призванного выделывать пассивную и податливую социальную материю по вычерченным чертежам и лекалам. Иными словами, реформирование понималось как внесение в социальную массу некой новой организации” [49]. На эту присущую нам управленческую ментальность Андреев указывает как на наибольшую неадек-ватность усилий реформаторов, по привычке полагавших, что волевыми методами можно формировать социальную среду в произвольном направлении.

Но опыт российских реформ показал, что организационные усилия оказываются бессильными по отношению к встречной волне самоорганизационных процессов, идущих изнутри социальной среды. “Даже растерянное, деморализованное, распыленное на отдельные атомы общество ведет себя отнюдь не как материал для лепки. Скорее всего его надо рассматривать как совершенно самостоятельный источник нелокализованной субъектной активности” [50]. С точки зрения автора, та национальная идея, на которую вывели такие процессы самоорганизации, носит явно консервативный характер, несмотря на попытки направить ее в либеральное русло.

Интересно (и это автор отмечает особо), что, как правило, те, кто пытаются управлять процессом с использованием преиму-щественно организационных методов, смутно чувствуют это скрытое, неявное сопротивление среды, но субъект такого сопро-тивления локализовать не удается. “Проводники реформ терпели поражение за поражением, но происходящие в обществе процес-сы упорно шли каким-то своим путем, независимо от идеалов реформаторов и логики осуществления ими ортодоксального ли-берального проекта”. Именно самоорганизационную модель опи-сания этих процессов автор рассматривает как наиболее адек-ватную возможность их представления, считая что все это нуж-но “трактовать и описывать не как реорганизацию его реформа-торами, а как самоорганизацию” [51].

Интересно, что вопрос “национальной идеи” продолжает оставаться на повестке дня украинских реформ, и учитывая их

350

отставание во времени от российских, можно прогнозировать сходное течение процессов, поскольку управленческие схемы, спускаемые сверху у нас, в своих принципиальных моментах не отличаются от российских. Но вот какой из консервативных вариантов сработает в Украине — сказать тяжело, поскольку для нас наиболее консервативным выглядит возврат к союзному единству или что-то близкое к этому. С этим мифом уже начинает резонировать молодежь, видящая те времена сквозь призму добрых советских фильмов. Другие консервативные мифы в виде славного казачества или Киевской Руси выглядят слабыми пре-тендентами на конкуренцию.

Наличие самоорганизационных эффектов в жизни социальной системы утверждает принципиальную невозможность прогноза старыми, линейно-рациональными методами. Здесь допустимо говорить о некотором аналоге прогноза, но он может совершаться только при непосредственном участии человека, причем в том его качестве, которое предполагалось дополнительным, незначимым, ненадежным, иррациональным. Классическая рациональность полагала, что случайного можно избежать при хорошем учете всех факторов. Великий математик и философ Лаплас в свое время утверждал, что необходимо лишь построить систему уравнений, которые описывали бы мировые процессы, и мир станет столь же простым в управлении, как часы. Гипотеза Бога казалась ему излишней. Самоорганизация освобождает нас от таких иллюзий и одновременно требует выхода из ситуации ин-теллектуальной одномерности.

Приведенные выше представления о сущности самоорганизационного управления логично выводят нас на тему запрета и насилия, как она предстает в линейном и нелинейном контуре управления социальной системой. Поскольку социальные структуры в рамках линейной модели мыслятся возникающими в соответствии с замыслом управляющей инстанции, то и исчезать они должны в соответствии с желанием этой же инстанции. Поэтому аппарат репрессий, аппарат насилия является основным инструментом осуществления управления в организационно, линейно управляемых системах. Но зачатки самоорганизационных

351

явлений происходят на уровне чувств, мыслей и переживаний, а управлять этим с помощью репрессий невозможно. Самооргани-зацию запретить нельзя, равно как и нельзя пытаться насильно втиснуть ее в сконструированные внешней инстанцией, ей не свойственные рамки.

Все закономерности линейного развития позволяют однозначно считать того, кто принимает управленческие решения, субъектом социальных изменений. Правящая элита в тоталитарном об-ществе была последовательна в исповедании линейного принципа управления социальной системой, когда полагала себя главной и единственной преобразующей силой.

Вопрос субъекта социальных перемен в случае нелинейной модели выглядит значительно менее однозначно. Роль элиты в стабильные, межбифуркационные периоды действительно доста-точно велика, но скорее не как субъекта изменения, а как субъек-та сохранения. Бифуркационная точка, в которой происходит кри-зисная перестройка социальной системы, уже выглядит как точка отсутствия субъекта социодинамических трансформаций, если к нему не относить ту случайную флуктуацию, которая решительным образом влияет на исход события. Так как в этот момент все приходит в движение, то можно полагать, что субъектом ста-новятся народные массы, их стихийные действия. Или, наоборот, все определяется волей вождей. Но и вождь, и массы — не авто-ры, а проводники самоорганизационно идущих перемен, хотя роль вождя нельзя недооценивать. Вождь — это тот, кто умеет чувствовать поток истории и стать его символом для масс. Уже предсуществующая в социальных глубинах возможность исторического поворота воплощается в фигуре вождя, что и делает его центром социальной аттрактивности, и в этом смысле его вклад в перемены достаточно велик и состоит в повороте исто-рии в направлении одного из возможных аттракторов.

Можно говорить о различиях в характеристиках правящих элит, придерживающихся линейной или нелинейной моделей социального изменения. Этих различий много, но мы сейчас отметим лишь два из них — те образцы воспроизводства элитных групп, которые близки тому или другому типу элит, и те соци-

352

ально-психологические характеристики, которые присущи членам соответствующих элитных групп.

Процесс воспроизводства элиты, формирования каналов соци-альной мобильности тоже является одним из рычагов управления социальной динамикой. Для линейно мыслящей элиты это пол-ностью ее проблема, как и все прочие управляющие воздействия, поэтому пополнение своего состава она полностью берет в свои руки. Такой образец пополнения своих рядов демонстрировала коммунистическая партия, составлявшая правящую элиту в нашем недавнем пошлом.

В случае нелинейного мышления элита не обладает такой са-монадеянностью. Понимая непредсказуемость последствий вы-хода на кризисную точку — и прежде всего для самой элиты, — эта правящая группа ищет механизмы налаживания обратной связи с социальной системой. Такие механизмы позволяют корректировать действия тех, кто принимает руководящие ре-шения, — через вмешательство других членов общества либо непосредственно в процесс принятия решений, либо в процесс обновления элитной группы. Это один из основных механизмов гашения энтропии системы, а значит, рычаг управления самоор-ганизационным процессом. Истоки понимания необходимости институтов гражданского общества можно соотнести с понима-нием нелинейности социальной системы.

Вопрос о том, как может быть сформировано у элитной груп-пы отношение к социальному процессу как такому, что следует нелинейным законам, очевидно связан с вопросом общей поли-тической культуры и, возможно, даже не только политической. Причем эта культура должна быть понята не как просто усвоение соответствующих рациональных конструкций, а как культура мышления и переживания прежде всего. Глубинно-психологическая укорененность этих установок требует переживания процессов социальных перемен как личностно значимых, отождествления себя с ними. Социальная система — не объект управления, а партнер по диалогу. И это не романтические желания, а прагматическая необходимость, при условии, что мы хотим ожидать успешного осуществления элитой процесса управления самоорганизационными социальными системами. Только при та-

353

ком условии возможно дополнение разных рациональных управленческих расчетов интуитивными прозрениями лица, прини-мающего решение, без чего, как мы уже говорили, невозможно эффективное управление нелинейными социальными процесса-ми, особенно в моменты, близкие к кризисным.

Представители рассмотренных двух элитных групп должны обладать совсем разными личностными качествами, им будут присущи различные социально-психологические характеристи-ки. Для первой группы, воспринимающей социум как линейную, вполне прогнозируемую и управляемую систему, а себя — как единственную силу, способную эту систему вывести в нужное состояние, наиболее характерными чертами будет: динамич-ность, решительность, уверенность в себе, непримиримость, це-леустремленность, принципиальность, нетерпимость к чужому мнению, приверженность рациональным обоснованиям приня-тых решений, стремление стать хорошим специалистом в своей области, устремленность в будущее. (Вспомним, что именно эти черты характера считались самыми важными для строителя коммунизма.) И еще — трудолюбие. Признаками его считалось пребывание на рабочем месте как можно дольше, сидение в кабинетах допоздна. И это тоже было следствием линейного мышления. Эффективность работы предполагалась прямо про-порциональной затраченному времени — человеко-часам. За аргументацией связи эффективности управления с количеством лиц, работающих в управленческом аппарате, можно проследить истоки все той же линейной логики.

Какой же должна быть элита, способная управлять нелиней-ной, самоорганизационной социальной системой? Ее чертами, прежде всего, должны быть взвешенность, внимательность к деталям, толерантность, способность слышать чужое мнение, готов-ность признать свою ошибку, умение ждать и видеть внутреннюю сущность процесса, умение постоянно учиться у самого процесса, стремление к разностороннему образованию, наличие подлинного интереса к искусству, истории своего народа, высокое чувство корпоративизма, способность к рефлексиии. Эти люди должны обладать не только знанием и интеллектом, но и интуицией и опытом, чтобы не только знать, но и чувствовать социальный про-

354

цесс, уметь предугадывать возможные исходы, особенно в кри-зисные моменты. Такому нельзя научить простым изложением сути рациональных моделей управления, для этого должно быть погружение в ситуацию, как это делается, например, во время деловых игр. Поэтому реальная управленческая культура в слу-чае самоорганизационного видения социальных процессов вы-глядит не только культурой знаний и принятия роли, но и культу-рой переживания и идентичности. И вслед за утверждением, что знание есть производящая сила, мы можем сказать, что чувство, интуиция, при обращении с самоорганизационными системами, становятся производящей и преобразующей силой.

4.2.3.Современная управленческая теория и
практика: самоорганизационные основания

Реально существующие самоорганизационно адекватные управленческие стратегии по своей основной принципиальной выстроенности можно разделить на два класса.

Первые — это такие, которые работают с техниками, ори-ентированными на социальное пространство, его нелинейные особенности, способность стягиваться к аттрактивным точкам. Сущность таких стратегий в гомеостатический период — использовать интегрирующую силу аттрактивных структур, конструктивный потенциал их игровой напряженности. Иг-ровые, мифологические сюжеты и приемы ритуально-симво-лического плана составляют основу в арсенале таких стратегий. В бифуркационные моменты они стремятся инициировать такие аттрактивности и затем по возможности выиграть
борьбу в конкуренции аттракторов. Это в некотором роде попыт-ки попадания в резонанс с потенциальным аттрактором и стремление воспользоваться механизмом самодостраивания побе-дившего аттрактора.

Второй род стратегий предпочитает работать как бы на бо-лее глубоком, онтологическом уровне, полагая, что социальная форма — это уже вторичное проявление самоорганизации. Эти технологии стремятся направить процесс в нужное русло путем управления случайностью или цепочкой случайностей, от кото-рой зависит выбор траектории развития в бифуркационной точ-ке. Посмотрим на каждую из этих стратегий более внимательно.

355

К первой группе управленческих приемов можно отнести
так называемый новый, поведенческий менеджмент, ориенти-рованный на командность, корпоративность. Идеи такого ме-неджмента во многом заимствованы из управленческих прин-ципов, практикуемых в японских фирмах, которые в основе своей самоорганизационны. Практика такого менеджмента на Западе стала распространяться после того, как чисто организационные принципы управления начали давать все большие сбои. В результате усилилось внимание к проблемам неформальной состав-ляющей в организационной жизни. Сравнивая принципы организации, сформулированные М.Вебером и М.Фуко, и принципы, действующие в японских корпорациях, Э.Гидденс отмечает их существенное различие, состоящее в том, что в японских фирмах присутствует, говоря нашим языком, стратегия на формирование идентичности, а ни в коем случае не втискивание человека в рамки готовой, до него возникшей организационной роли (по-зиция в штатном расписании), которую он надевает в начале ра-бочего дня и снимает вечером.

Для этого существует множество управленческих приемов. Например, принятие решения осуществляется нетрадиционным путем, нижние чины всегда в курсе того, что происходит навер-ху, и имеют право выдвигать свои предложения, что обеспечи-вает чувство нужности, востребованности, снижение энтропий-ных показателей. Специализация, как и властные полномочия, значительно размыты. При этом размываются границы между частной и корпоративной жизнью (как моральное, так и мате-риальное участие со стороны фирмы во всех значимых событиях в жизни человека — свадьба, рождение ребенка, похороны род-ственников), стираются различия между личными и корпоратив-ными интересами (пожизненный найм, обеспечение квартирами). Усилению чувства идентичности способствуют такие моменты, как пение гимна фирмы по утрам, ношение фирменной одежды, совместные праздники и всяческие неформальные кружки-объединения при фирме [52].

Идеологами такого рода менеджмента на Западе можно назвать многих теоретиков и практиков современных методов управления. Это течение в определенном смысле противостоит

356

тем методам управления, которые разрабатывал в свое время Фредерик Тейлор и его последователи. Даже при жизни Тейлора гиперфункциональность, специализированность предлагаемых им методов управления вызывала нарекания противников, обусловленные негуманностью этой системы, по сути сводившей рабочих на уровень машин или придатков машин.

Новизна альтернативного менеджмента состоит в понимании того ресурса, который содержится в людях, их отношении к тру-ду и компании, в которой они работают. Говоря самоорганиза-ционным языком — в понимании значимости сохранения про-дуктивного уровня внутрикорпоративной социальной энтропии. Низкие энтропийные показатели выражаются в чувстве едине-ния человека и компании, в тех идентификационных устрем-ленностях, которые делают человека не только работником, но и патриотом своей организации (фирмы). Достигается такое состояние культивированием внутрикорпоративной культуры, внутрикорпоративного мифа. “Основная философия превосходных фирм — разделение ценностей всеми участниками — может звучать очень легковесно и абстрактно, но она имеет гораздо большее отношение к их достижениям, чем экономические ресурсы, технологическое развитие, организационная структура или система контроля” [53].

В таких менеджерских приемах человек во всей его целост-ности не выпадает из поля внимания менеджера, а наоборот — становится основным звеном, на которое направлены управ-ленческие усилия. Идеологию такого менеджмента можно выразить словами Фредерика Герцберга: “Основной функцией любой организации — религиозной, политической или промыш-ленной, должно быть воплощение потребности человека радоваться от осмысленности своего существования” [54]. В отли-чие от идущей от идей Тейлора концентрированности на резуль-тате, новые методы управления сконцентрированы на процессе и людях, в нем участвующих, на их сплоченности, удовлетворенности совместной работой. Низкоэнтропийность (а значит, высокая энергетичность) корпорации становится значимой про-изводящей силой.

Например, один из известных идеологов этого направления, Дуглас Мак Грегор, противопоставляет традиционную (органи-

357

зационную) концепцию управления, основанную преимущественно на администрировании (которую он обозначает как “Теория Х”), иной концепции — “Теории Y”, где основополагающим принципом становится интеграция вместо контроля. Основные его посылки сводятся к тому, что труд не представляет собой
чего-то антагонистического человеку в случае его адекватной организации, а именно — организации, близкой к игровой деятельности. Вот основное содержание его принципов:

“1. Затраты физических и умственных усилий в работе так
же естественны, как игра или отдых. Обычный человек по сути своей не испытывает неприязни к работе: в зависимости от условий работа может быть источником удовлетворения или на-казания.

2. Внешний контроль — это не единственное средство, заставляющее работников прикладывать усилия к работе. Люди будут осуществлять самоуправление и самоконтроль для достижения целей, которых они обязались достичь.

3. Наиболее значительным вознаграждением в случае при-нятия на себя обязательств может оказаться удовлетворение потребностей самореализации” [55].

Эффективность организаций (в смысле учреждения) в кон-цепции, предложенной Мак Грегори, напрямую связана с тем, насколько эта организация представляет собой не механическое соединение концентрированных лишь на своей функции инди-видов, а консолидированные группы людей, поддерживающих между собой взаимоотношения. “В идеальном случае все члены организации будут чувствовать, что цели организации имеют
для них личное значение” [56]. А это достигается путем исполь-зования в менеджерских технологиях энергетических возможностей социальной аттрактивности, предоставляемых сущностью социосамоорганизационных механизмов.

Идеи корпоративизма как управленческая установка сейчас активно входит в жизнь на разных уровнях принятия управленческих решений. Теоретики этого направления отмечают, что в такой стратегии на первое место выходят не столько экономические, сколько социологические и социально-психологические параметры. “Кризис управленческих подходов, который наблю-

358

дается в настоящее время в высокоразвитых странах запада, а особенно в Соединенных Штатах, основан на том, что традиционный пролетариат заменяется работниками интеллектуального труда, которые уже не могут быть просто придатками механизма. Многие современные западные теоретики менеджмента считают, что в такой ситуации более адекватным является управление, позволяющее сотрудникам почувствовать себя членами добровольной организации” [57]. Иными словами, усилить самоорганизационную составляющую во внутрикорпоративных отношениях, что и предполагает в первую очередь чувство добро-вольного вхождения в данную социальную общность.

Этой проблеме много внимания уделяют идеологи современного индустриального общества О.Тоффлер и Д.Белл [58]. Рассматривая некоторую условную шкалу, на которой можно разместить корпорации по типу основных управленческих принципов, Д.Белл говорит, что если слева расположить полюс, ориентированный исключительно на экономическую эффективность, а справа тех, кто руководствуется больше социологизированным принципом — с гарантированным пожизненным наймом и стремлением к тому, чтобы сотрудники испытывали максималь-ную удовлетворенность своей работой, то, как отмечает ученый, “последние тридцать лет корпорации постепенно движутся вместе со всеми своими работниками к социологизированному концу шкалы” [59].

Развивая эту мысль в русле самоорганизационной пара-дигмы, следует сказать, что движение идет как бы в обратном направлении: от формальных, рациональных — к аттрактивным структурам, от организационных — к самоорганизационным, использующим природную притягательность последних как основу успешного менеджмента. Действительно, в начале века наука управления опиралась на жестко рационалистические принципы, которые черпались из “идеальной бюрократии” М.Вебера, “нау-ки администрирования” А.Файоля, из того же “научного управления” Ф.Тейлора. Но постепенно такое направление управленческой мысли и практики все более демонстрировало свою неэффективность, и резерв начали искать в “человеческих отношениях”, “человеческом факторе” [60]. Как альтернатива рациона-

359

листическому, организационному подходу начинает развиваться поведенческий, который, на наш взгляд, основан на сопутствующем самоорганизационной игровой структуре чувстве свободы вместе с социальной интегрированностью и востребованностью, что и позволяло руководителям предприятий увеличивать энергетический потенциал фирмы, находя резервы в привязанности людей к своей деятельности, коллективу, которую дает низкоэнтропийная социальная структура.

Сейчас уже и в наших экономических и социологических ра-ботах все чаще встречаются термины “корпорация”, “корпора-тивизм”. Корпорация в том смысле, который в это слово вкла-дывается, — явление значительно более архаичное по сравнению с прагматичностью, рациональностью организации. Их отличает одна существенная особенность, кажущаяся крайне несовремен-ной (в смысле немодерновой) — коллективный дух корпорации. Индивидуальные цели, интересы, успех подчиняются коллективным целям. И именно это оказывается более продуктивным и успешным. Стимулирование вознаграждением как основа организационного менеджмента оказалось в проигрыше перед стиму-лом совместного, игрового действия. “Здесь внутренние отличия в статусах, объеме властных полномочий и размере вознаграждения отступают на второй или даже третий план перед лицом коллективного успеха” [61].

И здесь по-особому встает проблема продвижения таких менеджерских технологий в наши экономические отношений. Мы устали от нашего социалистического коллективизма, хотим тех благ, к которым западные страны в свое время пришли путем стимулирования индивидуальной активности и ответственности. И может показаться, что наш коллективизм — помеха успеху такого продвижения. Призывы к стимуляции индивидуальной инициативы, ответственности, а по сути — к стимулированию индивидуализма кажутся необходимыми в связи с попытками выйти на западные образцы экономических отношений. А в это время на Западе процесс идет в обратную сторону. Как здесь быть? Должны ли мы пройти опыт индивидуализма или нам может оказаться полезен имеющийся опыт коллективизма? Думается, что пресловутый собственный путь как раз и должен

360

состоять в максимальном использовании этих наших особенностей, нашей уже готовой способности к коллективности, корпоративности. И хотя, говоря о том коллективизме, который в последнее время культивировался в советских экономических отношениях, мы должны говорить о некоторой предельной его форме, строившейся на подавлении индивидуального начала, культивировать это индивидуальное начало следует не в виде противопоставления коллективному, а в виде его диалектического дополнения.

Истинный, самоорганизационный, игровой коллективизм не только не подавляет индивидуальную инициативу и чувство от-ветственности, а наоборот — стимулирует и направляет в важном для коллектива направлении. Опыт корпоративной деятельности и соответствующие менеджерские поиски западных экономи-
стов говорят именно об этом. “Корпорации ориентированы на получение материальных и символических дивидендов, они очевидные фавориты в конкуренции за перераспределение благ и ценностей. Некорпоративным объединениям заведомо отведена роль аутсайдеров. Ведь они лишены подпитки энергией целе-устремленных индивидов” [62]. Можно сказать — увлеченных игрой индивидов. Целеустремленным может быть и некорпоративное действие, но там противостояние целей членов органи-зации может оказывать разрушающее взаимное воздействие. Игровая когерентность, ритмическая согласованность вводит в резонанс индивидуальные цели, сливая их в устремленности к корпоративному успеху. Игровой коллективизм не только не подавляет, но, наоборот, стимулирует индивидуальную активность, индивидуальное начало, делая индивидуальный успех тесно связанным с успехом коллективным. Необходимость учитывать порожденную коллективностью систему ограничений, накладываемую на индивидуальные выборы, делает решение задачи более сложным, но и стимулирует тем самым игровой азарт. Именно коллективность является одним из необходимых условий игры. Гадамер считал, что “...в конечном итоге игр “в одиночку” вообще не бывает, а именно: чтобы игра состоялась, “другой” не обязательно должен в ней действительно участво-

361

вать, но всегда должно наличествовать нечто, с чем играющий ведет игру и что отвечает встречным ходом на ход игрока” [63].

В концепции корпоративизма можно увидеть научные и общественно-практические попытки использования силы самоор-ганизационных процессов в процессах регуляции социально-по-литической жизни. Но, как все, связанное с самоорганизационны-ми эффектами, корпоративизм не может обещать исключительно положительных социальных результатов. Некоторые авторы усматривают в этом скорее угрозу, чем надежду, справедливо замечая, с одной стороны, бульшую силу корпоративных интегративных тенденций и способность доминировать над организациями консенсусного типа, а с другой — растущее при этом и так свойственное всем самоорганизационным структурам чувство своей силы и власти.

Отмечая вездесущность идей корпоративизма, их проник-новение в процессы региональной интеграции, политические союзы, социальное партнерство, экономические процессы, укра-инский аналитик А.Гуцал с тревогой отмечает: “В едином мировом экономическом пространстве основными действующими лицами становятся не государства, а транснациональные кор-порации. В мировой политике впечатляет сила НАТО и Евро-союза, которые в своей деятельности все больше руководству-ются жесткими корпоративными принципами. В этом кроется их преимущество перед ООН, ОБСЕ и другими международны-ми организациями, основанными на дискуссионных, консенсус-ных началах. Европа в последней балканской войне поступилась правовыми и этическими принципами в пользу применения силы из корпоративной солидарности, а боевые действия покрывались коллективной ответственностью” [64]. И это действительно реальные эффекты неоднозначности и силы социальной интегра-ции, возникающей на основе самоорганизационных механизмов.

Самоорганизационно ориентированные поиски управленче-ских решений различных масштабов так или иначе выходят на идеи опоры на миф, игру, архетипический строй соответствующей социальной среды. В этом плане показательным может быть круглый стол, который проводил журнал “Общественные науки

362

и современность” на тему “Экономика — язык — культура” [65]. На этом круглом столе презентовалась оригинальная идея уче-ных из российского Института национальной модели эконо-
мики (В.Найшуль, Г.Хазагеров и др.), состоящая в стремлении найти определенные механизмы, позволяющие совместить вне-национальные рыночные процессы с национально-культурными ограничениями, препятствующими успешности экономической модернизации во многих странах. Главным понятием, с которым работают авторы презентовавшейся разрабатываемой теории, является понятие “архетип”, и все возможные практические выходы, ориентированные на трансформацию российских институтов (собственности, власти), предполагается проводить путем обнаружения (преимущественно через лингвистический анализ) аутентичной российской архетипики и приведения соответствие с ней проводимых институциональных реформ.

В последующих номерах того же журнала названный круглый стол активно обсуждается, и нет недостатка в критике предлагавшихся авторами идей, исходящей от ученых, давно и плодотворно работающих в своих, дисциплинарно достаточно четко очерченных областях (политолог и социальный психолог Г.Дилигенский, филолог и лингвист Л.Крысин [66]). Нас же в данном случае интересует тот, так сказать, социосамоорганизационный мотив, который легко просматривается в обсуждавшихся на круглом столе идеях. В нескольких словах это можно было бы выразить так: самоорганизационные процессы являются значительно более сильным институтопорождающим фактором, чем идущие сверху, привносимые либеральной идеей институциональные экономические реформы. Архетипы, являясь глубинно-психологическими предпосылками образования социосамоорганизационных аттрактивных структур, в случае их обнаружения могут позволить прогнозировать те аттракторы, к которым дви-жется процесс социальных изменений в России. Особые языковые комплексы, будучи одним из наиболее очевидных атрибутов всякой самоорганизационной структуры, могут служить эмпирическим референтом возникновения таких точек архетипического аттрактора. В этом смысле идеи авторов теории вполне ложатся в русло тех идей, которые логично следуют из синер-

363

гетических представлений. Правда, процедура активизации архетипов путем внедрения определенной дискурсивной практики в рамках таких представлений не кажется очень простой и адекватной поставленной задаче. Здесь мы уже имеем дело с чем-то вроде перестановки “коня и телеги”. Архетипически привязанное языковое подмножество может активизироваться только вместе с активизацией соответствующей игры или мифа, соответствующего субкультурного пространства, вместе с социальными ак-торами, в этой игре или мифе действующими, а не предшество-вать ему. Язык — это атрибут аттрактивной структуры, но не ее детерминанта.

Обратимся теперь к другому классу самоорганизационно ориентированных управленческих приемов, которые не лежат
на поверхности и представляют собой определенную, пока что маргинальную, группу, которую мы обозначили как авангардные управленческие технологии.

Интересная попытка разработки новых технологий обра-щения с самоорганизующимися объектами предпринята в ра-
боте отечественного психолога О.Бахтиярова. Автор строит довольно сложную концепцию отражения целостных объектов в психической среде (ее глубинных слоях) и предлагает ряд практических методов обучения такому навыку. В результате, как счи-тает Бахтияров, можно научиться с помощью таких сложных техник целенаправленно формировать и преобразовывать самоорганизационные объекты (то есть управлять ими в соответствии с их природой). Психические предпосылки возможности таких действий находятся в сфере бессознательного, и предлагаемые техники предполагают обучение сознательному проведению процесса создания психического аналога объекта и работе с ним. При этом возникает не образ — что свойственно сознанию, а определенное психическое состояние, определенное пережива-ние, которое должно дифференцироваться оператором и произвольно вызываться [67].

Бахтияров, как видно из работы, стремится найти средства сохранения за наукой, имеющей дело с нелинейными объектами, ее прежних функций — способности к адекватному отражению

364

мира и возможности, таким образом, направлять те или иные процессы по своему усмотрению (плану). Поскольку традиционно контролируемые человеком пласты сознания в случае с самоорганизующимися объектами уже не обеспечивают выполнения этих функций отражения, предлагается перенести их в более глубокие уровни сознания, которые, как правило, не схватываются рефлексией. Очевидно, подобные процедуры под силу не всякому, а лишь тому, кто прошел путь достижения своей самости, путь индивидуации, как его обозначал К.Юнг. Но если в юнгианских работах в этом направлении видна гуманистическая направленность, имеющая целью совершенствование человека, его воссоединение с самим собой, то в работе Бахтиярова речь идет о чисто прагматических целях, направленных на по-новому трактованное научно-технологическое оснащение человека, столкнувшегося с невозможностью старыми методами управ-
лять самоорганизационными объектами.

Неслучайно человек, овладевающий такими способностями, в работе называется “оператор”, а сама наука, занимающаяся такими проблемами, по аналогии с “кибернетикой” названа “психонетикой”. Поскольку ассоциации с магическими процедурами после знакомства с этой работой напрашиваются сами собой, то основным девизом работы можно было бы считать призыв “магию на службу науке!”. Но это вовсе не повод отмахнуться от названных разработок как лежащих вне сферы науки. Думается, обнаружение наукой самоорганизующихся объектов в очередной раз поставит вопрос об отношении науки к магии и мистике, о возможном сближении поля их деятельности и интересов. Родство магического и научного отношения к миру замечал еще Дж.Фрезер, отмечая, что и в той и в другой “из хода природных процес-сов изгоняется изменчивость, непостоянство, случайность. Как магия, так и наука открываются перед тем, кто знает причины вещей и может прикоснуться к тайным пружинам, приводя-
щим в движение огромный и сложный механизм природы. Отсюда и притягательность, которой обе обладали для человеческого ума” [68]. Но если до сих пор они, магия и наука, пользовались разными средствами отражения реальности, при этом наука предпочитала не замечать случайностей, а магия — именно

365

их и использовать, то теперь пути их, похоже, начинают сближаться. О перспективе инкорпорирования наукой таких методов пока говорить трудно, но то, что целенаправленное обращение со сложными, нелинейными, способными к самоорганизации объектами не может быть осуществлено с помощью прежних, в терминологии Бахтиярова, информационных технологий, — очевидно следует признать.

Нужно сказать, что подобные предложенному Бахтияровым подходы уже не представляют собой достояние исключительно маргинальных социологических и околосоциологических кругов. Процесс институционализации таких научных направлений набирает силу, появляются монографические работы, выходят журналы, действуют семинары. В последних часто принимают участие ученые, работавшие в исключительно традиционных парадигмах, что говорит о том, что самоорганизационные процессы в самой гуманитарной науке тоже имеют свои внутрен-ние аттракторы, и они набирают силу.

Из интересных и тоже достаточно экзотических работ в этом направлении нужно назвать идею социального онтосинтеза, разрабатывавшуюся в рамках методологического семинара, действовавшего при институте социологии РАН в 1997 году [69]. Его общая тематика заявляется как “Инновационная методика разрешения системных и жизненных проблем”. Основа предла-гаемой методологической установки строится на так называемой методологии онтосинтеза, которая “задает методы и способы по-рождения событий обыденного мира в контексте определенной социальной реальности” [70].

Основная идея и последующие техники ее воплощения ориентированы как бы на преобразование социальной реальности на онтологическом уровне путем определенной сходной с ме-дитацией концентрации. Здесь лучше предоставить слово одному из авторов такого метода — С.Дудченко, который следующим образом представляет идею онтосинтеза:

“1. Осознанно программируя свое сознание, прорабатывая и развивая соответствующие программы, я включаю мощный механизм онтосинтеза, порождающего определенные события.

366

2. Материал мира облекается в форму обстоятельств, открывающих новые возможности для достижения намеченного.

3. Это происходит за счет того, что новая система приорите-тов переориентирует направленность выборов и действия, что в конечном итоге и формирует обстоятельства, которые способствуют осуществлению желаемого.

4. В созданной за счет “наведенных” обстоятельств новой реальности желания и намерения осуществляются “естественно”, “случайно”, “сами собой”, и только развитая рефлексивная спо-собность и владение категориальным аппаратом онтосинтеза позволяет увидеть в этой “естественности” осознанно и целе-направленно сформированный результат” [71].

Примечательно, что известный социолог Ю.Резник полагает, что онтосинтез можно рассматривать как определенного рода стратегию жизнетворчества, создания мира как жизненного мира личности. При этом автор выходит на близкую нам идею игры и считает, что “преображение жизни как творчества совершается в форме игры. Игра есть свободное балансирование на грани меж-ду противоположными началами жизни — между реальным и идеальным, между естественным и искусственным, между свободой и необходимостью, между серьезным и смешным и т. д. Свободная раскованность сочетается в играющем человеке с признанием присущих игре законов и правил” [72].

Близость идей Дудченко и Бахтиярова несложно заметить, хо-тя стилистика изложения и общая философская направленность у авторов различна. Но очевидной является сопряженность таких подходов с приемами, выходящими за пределы того, что традиционно считалось научными. И здесь мы невольно выходим на проблему, которая касается больше общефилософских проблем науки и путей ее трансформации, а также тех этических проблем, которые при этом встанут. Если под наукой по-прежнему будем понимать ту систему знаний, которая позволяет однозначно прогнозировать динамику объектов и воздействовать на эти объекты с целью их целенаправленного изменения, то принятие самоорганизационных моделей в качестве адекватных моделей социального изменения потребует принципиально иных методов такого целенаправленного воздействия, и они вполне могут быть

367

близки тому, что предлагается названными авторами. В некотором смысле нелинейность, входящая в понятийный арсенал науки, ставит ее на собственную бифуркационную границу.

И здесь можно лишь гипотетически предположить два возможных пути развития событий, два варианта выхода из этой точки бифуркации. Если мир по-прежнему предпочтет отказываться “от гипотезы Бога”, то тогда движение в направлении освоения магических методов вполне вероятно. “Маг стремится к самоутверждению, к подчинению своей воле природных процессов и психики других людей, к получению благ и достижению власти. И здесь вовсе не гарантируется согласование личной во-ли с волею Бога и соответственно нравственными нормами” [73]. К этому, собственно, стремилась и наука, и мы знаем множество примеров безнравственного использования ее результатов. Если же мир придет к “воскрешению” Бога, то продвижения науки в сторону овладения новыми способами управления миром за счет разработки методов, сходных с магическими приемами, может и не произойти, поскольку это все то же вмешательство в природу, но на значительно более глубоком онтологическом уровне. Но в этом случае человеку нужно снова учиться жить не покоряя природу, а находя свое место в ней, следуя ее законам. Синергия как принцип управления — это принципиально иное управление, изначально требующее значительного ограничения пределов человеческой субъектности.

Литература

1. Заславская Т.И., Шабанова М.А. Социальные механизмы транс-формации неправовых практик // Общественные науки и современ-ность. — 2001. — №  5. — С.5–24.

2. Капелюшков Р. “Где начало того конца?” (К вопросу об окончании переходного периода в России) // Вопросы экономики. — 2000. — № 1. — С.143.

3. Головаха Е., Панина Н. Постсоветская деинституционализация и становление новых социальных институтов в украинском обществе //

368

Социология: теория, методы, маркетинг. — 2001. — № 4. — С.5–22; Головаха Є., Паніна Н. Соціальні зміни в Україні: пострадянська деінституціоналізація і особливість становлення нових соціальних інститутів // Політична думка. — 2001. — № 4. — С.3–24.

4. Головаха Е., Панина Н. Постсоветская деинституционализация и становление новых социальных институтов в украинском обществе // Социология: теория, методы, маркетинг. — 2001. — № 4. — С.10.

5. Там же. — С.16.

6. Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии
масс. — М., 1996. — С.199–200.

7. Блумер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль. — М., 1994. — С.169.

8. Бова А. Социологическая интерпретация инфраправа // Социология: теория, методы, маркетинг. — 2001. — № 2. — С.23.

9. Хейзинга Й. Homo Ludens. — М., 1992. — С.69.

10. Шульга М., Бойко Н. Уряди України: соціологічний портрет владної еліти (1990–1997 рр.) // Соціологія: теорія, методи, маркетинг. — 1998. — № 3. — С.102.

11. Хейзинга Й. Homo Ludens. — С.23.

12. Заславская Т.И., Шабанова М.А. Социальные механизмы трансформации неправовых практик // Общественные науки и современ-
ность. — 2001. — № 5. — С.24.

13. Андреев А.Л. Самоорганизация социокультурной среды и трансформация политической системы: российские реформы с точки зрения синергетики // Вестник Московского университета. — Серия 7, Философия. — 2000. — № 6. — С.77–85.

14. Макеев С.А., Оксамитная С.Н., Швачко Е.В. Социальные идентификации и идентичности. — К., 1996. — С.67.

15. Хейзинга Й. Homo Ludens. — С.16.

16. Там же. — С.21.

17. Тойнби А. Постижение истории. — М., 1991. — С.87.

18. Мамут Л.С. Ценности как проблема науки о государстве // Общественные науки и современность. — 1997. — № 6. — С.21.

19. Там же. — С.19.

20. В.Л.Тамбовцев. Институциональный рынок как механизм институциональных изменений // Общественные науки и современность. — 2001. — № 5. — С.25–38.

21. Маслов А. Новые рубежи человеческой природы. — М., 1999. — С.192–201.

22. Тульчинский Г.Л. Российский идеал свободы // Вопросы философии. — 1997. — № 3. — С.25.

369

23. Там же.

24. Хейзинга Й. Homo Ludens. — С.57.

25. Зеркало недели. — 1999. — 20 февраля. — С.7.

26. Кун Т. Структура научных революций. — М., 1977. — С.60.

27. Там же. — С.63.

28. Бауман З. Спор о постмодернизме // Социологический журнал. — 1994. — № 4. — С.70.

29. Патнам Р. Творення демократії: традиції громадянської активності в сучасній Італії. — К., 2001. — С.15.

30. См. в этой связи: Василькова В.В. Порядок и хаос в развитии социальных систем (Синергетика и теория социальной самоорганиза-ции). — СПб., 1999; Венгеров А. Синергетика и политика // Общественные науки и современность. — 1993. — № 4. — С.55–67; Ермолаев В.Н., Родионова Л.Н. Две модели социального управления // Общество и человек: пути самоопределения. — СПб, 1994; Зинченко Г.П. Социология государственной и муниципальной службы: программа-концепция // Социс. — 1996. — № 6. — С.102–110; Капица С.П., Курдюмов С.П., Малинецкий Г.Г. Синергетика и прогнозы будущего. — М., 1997; Князе-ва Е.Н., Курдюмов С.П. Синергетика: начала нелинейного мышления // Общественные науки и современность. — 1993. — № 2. — С.38–51; Шаповалов В.Ф. Между хаосом и тиранией (органический подход к государственному управлению) // Социологические исследования. — 1994. — № 8–9; Яковец Ю.В. Предвидение будущего: парадигма цикличности. — М., 1992; Яковец Ю.В. Циклы. Кризисы. Прогнозы. — М.,1999.

31. Гуревич П.С. Социальная мифология. — М., 1993.

32. Элиаде М. Мифы, сновидения, мистерии. — М., 1996. — С.25.

33. Великанова О.В. Функции образа лидера в массовом сознании. Гитлеровская Германия и советская Россия // Общественные науки и современность. — 1997. — № 6. — С.162.

34. Там же. — С.163.

35. Зиновьев Г. Ленин Н. Владимир Ильич Ульянов. — Пб., 1918.

36. Великанова О.В. Функции образа лидера в массовом сознании. Гитлеровская Германия и советская Россия // Общественные науки и современность. — 1997. — № 6. — С.163.

37. Там же.

38. Там же. — С.164.

39. Левада Ю. Фашизм // Статьи по социологии. — М., 1993. —
С.130.

40. Там же. — С. 131.

370

 41. Можаровський В. Сучасний соціологічний словник. Неокорпоративізм // Соціологія: теорія, методи, маркетинг. — 1998. — № 3. — С.149–150.

42. Ішмуратов А.Т. Конфлікт і згода. — К., 1996. — С.68–69.

43. Хейзинга. Homo Ludens. — С.21.

44. Там же. — С.22.

45. Мостовая Ю. В “Пятый угол” больше никто не попадет // Зеркало недели. — 1998. — 28 ноября. — С.1.

46. Патрушев В.И. Проблемы устойчивого развития местного сообщества // Соціологія міста: наукові проблеми та соціальні технології : Матеріали міжнародної науково-практичної конференції (27 квітня 2001 р., Дніпропетровськ). — Днепропетровск, 2001. — С.19.

47. Коль делает историю. Из книги Е.Леендекера, Г.Прантля и М.Штиллера “Гельмут Коль, деньги и власть” // Зеркало недели. —
2000. — 30 сентября. — С.5.

48. Андреев А.Л. Самоорганизация социокультурной среды и трансформация политической системы: российские реформы с точки зрения синергетики // Вестник Московского университета. Серия 7, Философия. — 2000. — № 6. — С.80.

49. Там же.

50. Там же. — С.82.

51. Там же.

52. Гіденс Е. Соціологія. — К., 1999. — С.350.

53. Пью Д.С., Хиксон Д.Дж. Томас Петерс и Роберт Уотерман. Иссле-дования об организациях // Хрестоматия. — М., 1992. — С.124.

54. Там же. — С.177.

55. Там же. — С.189.

56 Там же. — С.190.

57. Иноземцев В.Л. Теория постиндустриального общества как методологическая парадигма российского обществоведения // Вопросы философии. — 1997. — № 10. — С.44.

58. Toffler A. The Adaptive Corporation. — Aldershot, 1985; Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. — N.Y., 1976.

59. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. — Р.288.

60. Вудкок М., Фрэнсис Д. Раскрепощенный менеджер. — М., 1991. — С.6.

61. Макеев С.А., Оксамитная С.Н., Швачко Е.В. Социальные идентификации и идентичности. — С.68.

62. Там же. — С.70.

63. Гадамер Х.Г. Истина и метод. — М., 1988. — С.151.

371

64. Гуцал А. На пороге нового тысячелетия: куда дрейфует мир? // Зеркало недели. — 2000. — 15 января. — С.6.

65. Экономика — язык — культура. “Круглый стол ученых” // Общественные науки и современность. — 2000. — № 6. — С.35–47.

66. Дилигенский Г.Г. Культура и социальная динамика в современ-ной России // Общественные науки и современность. — 2001. — № 5. — С.48–55; Крысин Л.П. Язык — живая саморазвивающаяся система // Общественные науки и современность. — 2001. — № 5. — С. 55–57.

67. Бахтияров О.Г. Постинформационные технологии. Ведение в психонетику. — К., 1997. — С.137.

68. Фрезер Дж. Золотая ветвь. Исследование магии и религии. — М., 1980. — С.61–62; Василенко Л.И. Магия, старое зло или новое благо // Вопросы философии. — 1994. — № 2. — С.52.

69. Онтосинтез социальной реальности : Труды метод. семинара / Под ред. В.С.Дудченко. — М., 1998.

70. Там же. — С.5

71. Дудченко В.С. Онтосинтез. Невыдуманные истории // Онтосинтез социальной реальности : Труды метод. семинара. — С.90.

72. Резник Ю.М. Жизнетворчество как форма онтосинтеза // Онтосинтез социальной реальности : Труды метод. семинара. — С.148.

73. Василенко Л.И. Магия, старое зло или новое благо // Вопросы философии. — 1994. — № 2. — С.26.

372